Читать книгу "Переполох на загонах - Платон Головач"

Как спроси­ли бабы про сметанку и маслице, чтобы обед немного забе­лить, конечно, чтобы блин в святой день помазать, так он и сказал: забудьте, бабки, грит, про сметанку и масли­це... Вот так и сказал правду горькую...

— Да что он, сдурел? Глупость это, бессмыслица. Не может быть, чтобы он такое говорил!

— Может оно и не может быть, а вот он сказал. За­был и сказал правду... И газетку уставную мы читали, так и в газетке то самое: за хату — аренду, за сарай — аренду, а прибыль всю в фонды...

— Ну и наговорил же вам кто-то, ну и наговорил. Чушь все это.

— Кто ж его знает? Газетка ведь пишет...

— Да где вы ту газетку видели, кто ее читал?

— Читали. Возле мельницы, вот на днях...

Оба замолчали. Панас оперся локтями на стол и смот­рит перед собой на чистую выбеленную скатерть. Он дума­ет, что на собрании необходимо сказать и про аренду и про фонды. В хате тихо. А за стеною ползают глухие шорохи ветра. Мокрые пухлые снежинки облепили окно и тают. По стеклам тонкими струйками стекает вода. На мокром стекле, залепленном снаружи снегом, красивыми удиви­тельными узорами искрится свет от лампы. От этого ночь за окном кажется еще более темной.

В печурке трещит, пылая, еловая щепа. Искры проби­ваются сквозь щели в дверцах, вылетают наружу. В хате от печурки теплынь и немного угарно. От усталости ноет тело Панаса, ноют натруженные ноги, а теплынь так при­ятно окутывает тело и со сладкой дремотой, как бархатом мягким, укрывает его. Панасу хочется лечь на лавку и уснуть.

В стену у окна мелко, часто стучит ставня и тихо то­ненько пищит ржавыми петлями:

— Пи-ги-ги-и... пи-ги-ги-и...

— Устал,— говорит Панасу хозяин.— Ходишь все по людям, мало, видать, спишь...

— Нет, ничего, сна хватает,— ответил Панас и шевель­нул плечами, незаметно потянулся.

— Собрания, верно, не будет. Петро где-то как сел, так и прикипел...

— Да оно так,— добавила с печи старуха,— пошли дурного, а вслед другого...

— А может собрание там,— неожиданно с кровати ото­звалась Галина и поднялась.— Идем, я покажу, где это...

Она надела пальто и ждала Панаса. Выходя из сеней, предупредила:

— Не упади, порог у нас высокий, крыльца еще нету... на бревно становись.

— Не упаду, я еще хорошо вижу...

На дворе влажная густая темнота, едва видна светлая серость заснеженной земли. Галина быстро перешла двор и пошла по улице впереди Панаса. Дорога на улице неров­ная, узкая, нельзя идти рядом двоим. Ноги скользят и попадают в колеины от полозьев. Панасу неудобно, что он спотыкается, но он пробует идти рядом с Галиной. На ули­це Галина чувствует себя с Панасом свободнее, она боль­ше разговаривает и пробует шутить. Говорит она тоном серьезным, словно приказывает Панасу, как младшему.

— По дороге иди за мной,— говорит она,— а то неров­но, упадешь еще, ногу вывихнешь.

— Ничего. Мне стыдно, что ты меня, как маленького, ведешь...

— Потому что я дорогу знаю, а ты, наверное, все здеш­нее позабыл, не то что дорогу...

— Кое-что помню, не все позабыл...

Галина ничего на это не ответила. Тогда Панас спросил:

— Ты думаешь, что собрание там?

— Ничего я не думаю,— игриво ответила Галина и бо­лее серьезно добавила: — Вряд ли есть собрание. Наши на собрание не пойдут. Почему? Условились между собой. Они теперь сено тайком продают, картофель из буртов достают, боятся все, что сгонят в колхоз, торопятся продать все. Ночью кабанов колят и смалят.

В хате, где обычно собирались сходки, света уже не бы­ло, и Галина остановилась на улице.

— Неужели спят уже? Что-то темно в хате.

Она подошла к окну и постучала. Никто на стук не ото­звался. Прислонившись к самому стеклу, Галина громко, чтобы ее услышали, спросила:

— Собрания у вас не было?

— Нет. Камека был, поссорился с бабами и ушел.

— А мой был?

— Был, тоже ушел.

Галина отошла от окна.

— Ничего, значит, не будет. Теперь пойдем домой.

По пути пошутила:

— Не боятся тебя наши, ничего ты с ними не сделаешь.

— А разве надо, чтоб боялись?

— Вот же надо... а ты разве другого не хотел бы?

— Гм... я хотел бы, чтоб меня любили, например...

— Ого, какой ты. Чтобы все тебя любили? Захотел...

— Пускай не все. Хоть бы кто-нибудь.

— А может кто-нибудь и любит?

— Вряд ли. Где там!

Галина больше ничего не сказала. Она шла молча до самого своего двора. У калитки Панас остановился, чтобы попрощаться.

— Ночуй у нас, теперь очень поздно, страшно.

— Спасибо, я пойду домой.

— Темно. Будешь бояться.

— Я не из пугливых.

— Ну, как хочешь, упрашивать я тебя не буду. Я вот только еще об этом хочу сказать. Наши разошлись, но это ничего, некоторые есть, что и пойдут. Разошлись по­тому, что не разбираются еще в этом. Я и сама толком еще не разбираюсь, что-то пугает, как подумаю, как это оно все тогда будет. Вот слушаю тебя и понимаю, но пугает что-то. А у нас же все такие темные еще. Ходили, говори­ли, пугали сами себя, а тут еще бумажка эта страху под­дала, вот и разошлись... Так что ты нас не оставляй, еще уломаешь, тебя они послушаются.

— Да уломаем, я иначе не думаю. А ты, когда собра­ние будет, поддержи меня.

— Я-то поддержу...

Галина стояла у калитки, пока не растаяла в темноте улицы фигура Панаса и замолкли шаги, потом торопливо пошла к сеням.

* * *

Панас остановился и прислушался.

Где-то в ночи запели колокола. Торжественные и тре­вожные плыли их голоса.

Блям-бо-о-ом... блям-бо-о-ом... блям-бо-о-ом...

Звонили по очереди. Кратко, тонким голосом вызвани­вал свое меньший, и не успевал еще замолкнуть его голос, как вслед, тяжело вздыхая, гудел большой. На минуту голоса их сплетались в общий протяжный гул, но вскоре опять расходились, плыли друг за другом и терялись, глохли во влажном воздухе.

Панаса колокола словно разбудили. До этого он шел медленно и сквозь дрему, окутывавшую его, о чем-то ду­мал. А вот донеслись голоса колоколов, прервалась тон­кая нить медленных легких дум, и они пропали. Панас уже даже не помнил, о чем он думал. Отвернул воротник пальто, поднял шапку и, вглядываясь в темную даль поля, напрягал слух, хотел угадать, откуда плывут голоса ко­локолов. Но опять наплывало забытье, и сами слипались глаза.