Читать книгу "Доверие - Димитр Ганев"

над землей ветер гнал рваные серые тучи. Они уплывали на запад. А он шел на север, к Краснову. Надо было добраться туда до рассвета. Усталость тянула его ноги к земле, а до села было еще три часа пути. Торопливо шагая, думал об Арие, пытался представить ее себе, хоть это и казалось ему глупым: ведь он ни разу ее не видел. Знал лишь, что родилась она в среду — двадцать один год назад! — и что его сестра вырастила девочку. Ему хотелось наведаться в Пловдив, но Грейс категорически запретил это, да и сам понимал, насколько велик риск. Пока шел тропинкой между молодых сосенок, перед ним снова и снова возникал милый образ Жемине, стоящей на зарешеченном балконе…

Внизу текла река. На том берегу, в небольшой лощине, было поле — единственное, что оставил ему в наследство отец. Мрак скрывал сейчас бывший его надел, но Караосман остановился и сел на холодный камень, вглядываясь за реку. Будто толкнуло что-то в грудь, он снова увидел Жемине… Блестят на солнце золотистые волосы, рассыпавшиеся по округлым плечам, сгибается и разгибается тонкий стан между длинными рядами табака, белое лицо под чадрой покрывается мелкими капельками пота. Собирает лист молодая жена, и голос ее, нежный и легкий, несется над Купеной:

Слышишь ли, любовь моя, видишь ли,

Какая буря идет

От эмировых лугов?..

Поет Жемине, отыскивая взглядом на поле пестрое стадо Караосмана, смотрит вниз — склоны пусты, исчез он куда-то снова, наверно, в корчме…

Из-за кустов орешника появляется фельдфебель, тот самый толстяк, который приставал к ней, когда была еще незамужней. Жемине выпрямляется, выпускает из рук наполненный фартук, отступает, спотыкается о зеленую кучу табачного листа. «Кара-а-а-а!» — кричит она, но крепкая рука фельдфебеля зажимает ей рот…

Идет Караосман по тропинке. Внизу зияет Медвежья нора, памятное место: там в тот прохладный вечер двадцать восьмого года он сидел и ждал… На дороге показался фельдфебель верхом на коне — возвращался с шестого поста. Караосман встал на его пути, схватил коня за узду. «Привет тебе от Жемине, господин фельдфебель!.. Ты вчера — я сегодня!» Сверкнул острый топор, фельдфебель потянулся было к кобуре, да поздно. Конь бежал один по дороге в Красново…

Погруженный в воспоминания, гонимый тревожными мыслями о несбывшейся сегодняшней встрече, Караосман приближался к северным окраинам Краснова. С хребта село виделось как на ладони — серый удлиненный эллипс, составленный из кубиков, перерезанный бурлящей рекой, вечно играющей на гладких серых камнях.

Только на нижнем, восточном конце эллипса то сильнее, то слабее мигали три тусклые электрические лампочки — мигали в зависимости от пульса маленького динамо. Они висели над штабом пограничного участка.

2

В тот же вечер в Красново, в школьном классе, собрались рабочие лесохозяйства. Все были в резиновых царвулях, запах которых, смешиваясь с запахом пота, наполнял небольшую, тесную комнату. Рассевшись за парты и стоя у стен, мужчины внимательно слушали командира группы содействия — Пармака. Этот человек, пожилой, с проседью в поредевших волосах, был и кметом, и командиром, и советчиком красновских жителей. Руководство околийского центра наметило его будущим секретарем партийной организации, для создания которой в Краснове уже созрели условия.

Пармак был краток: обстановка требовала как можно скорее разъяснить задачи членам группы содействия, чтобы все были готовы. Скользнув взглядом по усталым лицам и думая о том, что он уже сказал и что еще нужно сказать, командир закончил:

— Значит, ясно! Если штаб даст оружие, вы его получите. Если же…

— Даст не даст! — прервал его кто-то из-за парты. — Мы ведь будем преследовать вооруженного врага. Значит — даст!

Мужчины зашумели, поддерживая требовательного своего товарища. Всем хотелось получить оружие. Пармак поднял руку над головой, гул стих.

— Ты, Салих, глупости говоришь. В армии свой порядок. Ты ведь солдатом был!

— Ну, был. И ружье у меня было.

Все снова загалдели. С задних парт неслись возгласы:

— Пармак, Салих прав!

— Прав Салих, должны нам выдать оружие!

— Тихо! — сказал Пармак, водворяя порядок.

С первой парты поднялся человек в заячьей ушанке и, не ожидая, когда ему дадут слово, сказал:

— Ты, Пармак, больно уж здорово говоришь. Сам к нашим засадам небось с «манлихером»[1] приходил? А мы что, с топорами будем за Караосманом гоняться? Он от пограничников, у которых и винтовки, и автоматы, и бомбы, убегает, а мы — с топорами да с охотничьими ружьями…

— Бай Соко, ты совсем недавно в запасе, ведь на фронте был! А про дисциплину запамятовал. Я же сказал — в армии свой порядок! Но я просил оружие и опять просить буду.

— Ну, тогда другое дело! — закричали рабочие одобрительно.

Дверь скрипнула. Вошел, опираясь на палку, невысокий худой человек с живыми, быстрыми глазами. Наклонив голову к левой руке, которая была как-то странно согнута в локте — очевидно, не разгибалась, — он коснулся козырька кепки и снял ее. Затем, встав около стены, смиренно посмотрел на Пармака.

— Али, мы ведь договорились, — укоризненно сказал Пармак.

— Да ведь это не только твое дело! — взорвался Али. — Что ж ты меня в стороне оставляешь?

— Не оставляю я тебя, пойми. Я хочу, чтоб ты своим делом занимался. Ты целое поле охраняешь!

— Ну что ж, будь по-твоему, — огорченно проговорил Али.

Захлопнув за собой дверь, полевой сторож пошел в штаб — жаловаться на Пармака капитану Игнатову: сам обещал, а теперь не принимает его в группу содействия. Однако, увидев, что окна штаба не светятся, отправился вниз, на самый конец села.

Совсем стемнело. Начал моросить дождь. Али перешел реку по бревну и тропинкой поднялся к Шабанову — было там у него удобное место, куда он спешил каждый раз, когда штаб поднимал по тревоге группу содействия. Никому ничего не говоря, сидел там, в своем собственном пункте наблюдения, до тех пор, пока все оставались в засаде.

Едва он поднялся на холм, дождь начал хлестать что есть силы, и Али спрятался в дупло старого засохшего дуба. Сегодня вечером он не мог — да и желания не было — зайти в корчму Кирима: трезвым хотел явиться к Пармаку… Сторож был доволен, что сказал кмету в глаза: не только, мол, твое это дело… Ну и пусть не принимает в группу. Али и сам может ставить перед собой задачи и решать их. Так он размышлял, прислонившись спиной к ребристой, словно стиральная доска, внутренней поверхности дупла и слушая шелест листьев. Скоро сквозь прогнившую, заплесневелую кору дуба просочились тонкие холодные струйки и потекли ему за воротник. Вспомнил вдруг, что обещал Найде нарубить дров, а