Читать книгу "Вода живая - Клариси Лиспектор"

создаю самое недостижимое — «навсегда». Или «никогда», что одно и то же. В первую очередь я создаю живописью живопись. А для тебя в первую очередь я начертанием слов создаю писание. Я хочу как бы взять слово в руки. Слово — это предмет? А что до мгновений, то иногда я выжимаю из них фруктовый сок. Мне надо устраниться, чтобы добыть сердцевину и семена жизни. Миг — это живое зерно.

Тайная гармония дисгармонии: я хочу не того, что уже сделано, а того, что еще пока криво и неуверенно делается. Эти нечеткие слова — роскошь, которую позволяет себе мое молчание. Я пишу акробатическими и воздушными пируэтами — пишу из глубочайшего желания говорить. Хотя, когда пишу, я еще сильнее молчу.

И если я говорю «я», то только потому, что не осмеливаюсь сказать «ты», или «мы», или «один человек». Мне приходится из скромности приуменьшать себя, делать вид, что я — это всего лишь я, но я — это «ты-есть».

Да, мне требуется последнее слово, и оно же приэтом настолько первое, что его можно принять за сокровенную часть реальности. Я всё еще боюсь отойти от логики, потому что проваливаюсь в инстинктивное, и в прямоту, и в будущее: выдумывание нынешнего — мой единственный способ учредить будущее. Отсюда и впредь — будущее, и всякий час в нем — урочный. А что же плохого в том, чтобы отойти от логики? Я имею дело с первоматерией. Я — за тем, что за рассудком. Меня бесполезно классифицировать, я ускользаю: ни жанры, ни виды ко мне больше не применимы. Я в небывало новом и истинном состоянии, оно любопытно само по себе, я в таком притягательном и таком личном состоянии, что его не нарисуешь, не опишешь. Это похоже на мгновения, которые случались у нас с тобой, когда я тебя любила; на мгновения, за чьи пределы я никак не могла выйти, потому что слишком погружалась в них. Это миг подключения к энергии окружающего, и я содрогаюсь. Что-то вроде сумасшедшей, совершенно сумасшедшей гармонии. Знаю, что мой взгляд, скорее всего, — взгляд человека примитивного, безраздельно отдающего себя миру, примитивного, как боги, которые признают только добро и зло и не желают знать о добре, будто бы запутавшемся в волосах зла, такого зла, которое как бы и добро.

Я отмечаю внезапные мгновения, несущие в себе собственную гибель, и другие, которые тут же рождаются, — отмечаю миг метаморфозы, и это до жути красиво, эта их очередность и одновременность.

Сейчас светает, и заря расстилается белым туманом по песку пляжа. Итак, всё это — мое. Я едва прикасаюсь к еде, не хочу иного пробуждения, кроме пробуждения дня. День растет, и я расту вместе с ним, и, вырастая, он убивает во мне слабую надежду и заставляет взглянуть прямо в глаза жестокому солнцу. Дует ветер и перемешивает мои листки. Слышу его истошное дуновение, предсмертный хрип птицы, распахнувшей крылья в наклонном полете. И вот я требую от себя строгости речи, натянутой, как тетива, нагой вплоть до белого скелета, в котором нет ни капли влаги. Но в скелете нет и жизни, а меня, пока я живая, бросает в дрожь. Не достичь мне окончательной наготы. И похоже, я ее пока и не хочу.

Такова жизнь глазами жизни. Во мне может не быть смысла, но тогда я бессмысленна, как пульсирующая вена.

Хочу писать тебе так, будто учусь. Фотографирую каждое мгновение, заглядываю в глубину слов, будто рисую не столько сам предмет, сколько тень предмета. Я не хочу спрашивать почему, можно вечно спрашивать почему и так и не дождаться ответа: может, мне сразу удастся перейти к выжидательному молчанию, которое обычно следует за вопросом без ответа? Хотя я догадываюсь, что «где-то» или «когда-то» существует великий ответ для меня.

И тогда я узна́ю, как надо писать картины или слова и фразы, узна́ю, услышав настолько чуждый и настолько близкий душе ответ. Слушай меня, слушай молчание. Я никогда не говорю тебе того, что говорю, я всегда говорю другое. Лови это убегающее от меня другое, ведь именно им я и живу, благодаря ему удерживаюсь на поверхности сияющей тьмы. Один миг неощутимо тянет меня в другой миг, и тема без темы развивается не по плану, но геометрически, будто узоры, сменяющие друг друга в калейдоскопе.

Медленно вхожу в щедрый подарок самой себе, в блеск, разорванный последней песней, которая кажется первой. Медленно вхожу в словопись, как я уже входила в живопись. Это мир, увитый лианами, слогами, жимолостью, цветом и словами, — порог у входа в древнюю пещеру, чрево мира, откуда мне предстоит родиться.

И если я часто пишу пещеры, то потому, что это мое погружение вглубь земли, они темны, но окружены сиянием, и это я, кровь природы — пещеры удивительны и опасны, они талисман Земли, в них накапливаются сталактиты, окаменелости и простые камни, а твари, безумные по своей злой природе, ищут там убежища. Пещеры — это мой ад. Пещера, вечно погруженная в свои мечты, туманы, воспоминания — или тоску? — изумительная, изумительная, эзотерическая, иззелененная водорослями времени. В темноте пещеры висят мерцающие летучие мыши со сложенными крестом крыльями. Вижу пауков, черных и мохнатых. Крысы в панике мечутся по полу и стенам. Среди камней — скорпион. Крабы, не изменившиеся с доисторических времен, пройдя череду смертей и рождений, казались бы грозными чудовищами, будь они ростом с человека. Ползают в полумраке дряхлые тараканы. И всё это — я. Всё тяжелеет и всё клонится в сон, когда я рисую пещеру или пишу тебе о ней, — но снаружи врывается табун в несколько дюжин лошадей, они топчут сухими копытами мрак, и от подков сыплются искры веселья: вот мы, я и пещера, и время, которое обратит нас в тлен.

Я хочу выразить словами, не вдаваясь в описания, бытие пещеры, которую недавно изобразила, — и не знаю как. Разве только передать ее сладкий ужас, пещера жути и чудес, место для тонущих в унынии душ, лед и ад, первооснова зла, разверстая в бесплодной земле. Я называю пещеру по имени, и она начинает жить, испуская свои миазмы. Мне страшно оттого, что я умею писать ужас, я сама житель гулких пещер, и мне нечем дышать, ведь я слово, и я же его эхо.

Но ныне-миг — это светлячок, он то вспыхивает, то гаснет, то вспыхивает, то гаснет. Настоящее — это то самое мгновение, когда колесо автомобиля на большой скорости едва касается земли. А часть