Читать книгу "Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок"

В последние годы совокупный эффект разочарования, течения времени и немалых количеств дешевого виски, выпитого Па, подточил старые обычаи семьи, однако вы сохранили «понедельник хороших вещей», когда Лавинги каждый понедельник перед ужином по очереди рассказывали об одном радостном событии, которое ожидало их на неделе. В тот вечер, вдыхая запах подгорелой патоки, исходящий от серого куска мясного рулета у тебя на тарелке, ты отделался какими-то дежурными фразами насчет книги «Игра Эндера», которую читал и которая тебе нравилась; мама ожидала, что боль в спине немного утихнет. Хорошая вещь Чарли оказалась множеством хороших вещей: его пригласили на три вечеринки в следующие выходные. Но единственной по-настоящему хорошей вещью, которую ты услышал в тот вечер, – первой бесспорно хорошей вещью за долгое время – оказалась новость, сообщенная отцом.

– Судя по всему, у нас будут гости, – сказал Па.

В списке постоянных членов клуба юных астрономов значились только люди с фамилией Лавинг, однако изредка отцу все-таки удавалось заманить на заседание кого-нибудь из своих учеников. И когда Па объявил, что уговорил свою бывшую ученицу по имени Ребекка Стерлинг прийти в Зайенс-Пасчерз, чтобы посмотреть на падающие звезды, ты судорожно вцепился в стул.

– Ребекку Стерлинг?

– Ну да. – И Па ухмыльнулся. – А что? Это имя для тебя значит что-то особенное?

– Нет… То есть немного. Мы вместе ходим на литературу.

За все то время, что вы посещали углубленный курс английской литературы под руководством миссис Шумахер, вы с Ребеккой перекинулись разве что парой слов. Ты был уверен, что на приглашение отца она не откликнется.

Шли дни, и ты пытался выкинуть из головы эту призрачную возможность, пытался смириться с унынием своего городка тем поздним летом. В том августе округ Пресидио переживал кризисный момент, однако кризис этот бурлил на протяжении многих лет – и даже поколений. Хотя границу между англоязычным севером и испаноязычным югом установили полтора столетия назад, на твоем участке приграничья подлинного мира так и не наступило. Ты рос на «белой» стороне, слушая рассказы бабушки об альтернативной истории Техаса, его «настоящей истории, о которой в твоих учебниках не напишут», о месте, где иммигранты вот уже 150 лет строили города и выполняли всю черную работу, а вечная угроза депортации влекла за собой некое подобие рабства. Бабушка Нуну рассказывала, что еще недавно, когда она была ребенком, в твоей школе устраивали потешную церемонию похорон «Мистера Испанского»: учеников латиноамериканского происхождения заставляли писать на бумажках испанские слова, а потом кидать эти бумажки в яму и засыпать землей. «Скверная, скверная история. Слава Господу, все это в прошлом, но забыть такое невозможно», – говорила бабушка Нуну.

Однако в твоем собственном детстве эти давние линии размежевания казались уже не столь жесткими. Испанский был обязательным предметом в школе, англосаксонских и латиноамериканских детей часто приглашали на одни и те же дни рождения. Однако в последние годы, когда в Мексике большую силу обрели картели, белое население с беспокойством, переходящим в панику, слушало истории о происходивших по соседству нарковойнах. Ниже по реке, в пограничном городке Браунсвилл, полиция обнаружила раскиданные по автостраде расчлененные тела гондурасских иммигрантов. А выше, в Пресидио, местные владельцы ранчо сообщали, что наемники этих картелей ночью шастают по их земле целыми бандами. Количество иммигрантов подскочило до величин, неведомых многим поколениям. И все эти растерянные переселенцы переправились через реку и очутились в округе, где экономика находилась на грани вымирания. Скотоводство и горное дело в твоих краях давно сошли на нет. Остались только пограничные службы, вялый туризм в национальных парках да несколько местных предприятий. Меньше всего обнищавшим жителям Блисса хотелось конкурировать с пришельцами, которые соглашались вкалывать за скудную черную зарплату.

Необходимо было что-то делать, считали белые, и поэтому то лето стало летом множества депортаций: целые семьи иммигрантов переправляли из Блисса на другой берег Рио-Гранде. Ополченцы Западного Техаса – националистически настроенные дружины, которые патрулировали пустыню в поисках нелегальных мигрантов, – устраивали перед телекамерами представления на берегу реки: стреляли из ружей, целя в небо над мексиканской территорией.

В то время как беспокойная граница между двумя народами находилась в тридцати милях к югу от Блисса, другая граница пролегала прямо по центру твоей школы. Как городки по всему округу раздваивались, разделенные языком и цветом кожи, так же, понял ты, и муниципальная школа Блисса на самом деле представляла собой две школы. Спецкурсы были почти полностью «белыми», а стандартные – главным образом латиноамериканскими. Все официальные школьные мероприятия – танцы, футбольные матчи, кружки и клубы – были «белыми», а все развлечения латиноамериканцев школьное начальство пыталось пресечь: например, ежедневные собрания теханос[1] прямо на ступенях школы, где они врубали музыку, порождая постоянный фоновый шум.

И именно там, за школьными воротами, в первую учебную неделю произошла большая драка, когда Скотти Колтрейн и его бледнолицые дружки принялись выкрикивать оскорбления служителям.

«Ándale, ándale!»[2] – орал Скотти газонокосильщику, и тут какой-то мексиканский парень подкрался к Скотти сзади и расквасил ему нос. В обычных обстоятельствах на этом все бы и кончилось: мальчиков вызвали бы к мистеру Диксону, директору, а потом их на время отстранили бы от занятий. Но тем напряженным августом потасовка превратилась в побоище, где друг на друга наскакивали больше десятка парней.

Но даже и в такой разделенной школе ты чувствовал свою особую отдельность – мальчик, который только хотел проводить свои дни незаметно для остальных. Впереди маячил очередной одинокий год, самый худший в твоей жизни, как вдруг произошло настоящее чудо.

В тот четверг после уроков ты сидел в отцовском кабинете рисования и проглядывал задание по биологии, пока Па оттирал с парт краску. Брат что-то набрасывал за мольбертом – кричащую балерину в пачке, чьи ноги пожирали львы, – и внезапно повернулся к кому-то в дверях. В кабинет робко вошла Ребекка Стерлинг.

– Ребекка! – сказал ты, стыдясь, что произносишь перед ней ее имя.

– Итак! – сказала Ребекка. – Значит, сегодня я увижу, где живет Оливер Лавинг.

Сквозь цветущий румянец щек ты пристально вглядывался в нее – ее ухмылка наводила на мысль, что смотреть на звездопад Ребекка идет для смеха. Или скорее – приглашение отца она приняла из вежливости. Но потом, когда Па повез вас домой, случилось нечто чудесное.

– Чур, я вперед! – вскричал Чарли, едва вы вышли на парковку, и тут же впрыгнул на переднее сиденье. И так как заднее сиденье было завалено папиной коллекцией бумажных кофейных стаканчиков и оберток из-под фастфуда, тебе и Ребекке пришлось сидеть вплотную друг к другу; ваши облаченные в джинсу бедра уютно соприкасались, и каждый скачок машины сопровождался восхитительным трением.