Читать книгу "Катарсис-1. Подноготная любви. Психоаналитическая эпопея - Алексей Меняйлов"

Для старой ободранной и заложенной кирпичами двери комната оказалась на удивление опрятной: ровный чистый и высокий потолок, свежие обои, а на полу — ни пылинки. Всё это Ал разглядел, когда Галя, достав из сумки три тонюсенькие церковные восковые свечи, — чтобы не связываться с соседкой по квартире с расчётами за электричество, ей проще было купить свечку, — стала по одной их зажигать и приклеивать воском: две на перевёрнутые стеклянные пол-литровые баночки, а поскольку их больше не было, то третью — на перевёрнутое блюдечко.

— Можно на пол сесть, — сказала Галя, — или я могу взять с кухни соседкины табуретки — на счастье, её дома нет.

— Лучше табуреты, — ответил Ал.

Сели.

— Можно мне Вам исповедаться? — помолчав, спросила Галя.

Ал тяжело вздохнул и согласился. А вздохнул он, и притом тяжело вздохнул потому, что один раз ему уже доводилось принимать исповеди. Это случилось в самый тяжкий год посткоммунистической России, когда продовольственные магазины были пусты и многие одинокие старые люди были попросту в преддверии голодной смерти. Два благотворительных общества — адвентистское (продукты и обслуга) и православное (помещение) — совместно организовали столовую для одиноких стариков, которые самостоятельно обслуживать себя не могли. На открытие бесплатной столовой должны были приехать с телевидения, кому-то надо было сказать короткую проповедь, все отказывались, и в итоге отправился Ал. Столь бурной реакции на своё десятиминутное размышление на евангельскую тему Ал не ожидал: многие прослезились и гурьбой бросились к нему с требованием принять исповедь. Ал пытался объяснить, что он вовсе не батюшка, — бесполезно. Всё равно, несмотря на его простой, хотя и строгий костюм, его признавали за батюшку, только какого-то необыкновенного — очень доброго. Пришлось под видом исповеди этих людей выслушивать. Более других запомнилась любовница председателя того самого православного благотворительного общества, с которым Ал открывал столовую: она рассказывала, какие через их общество проходят громадные деньги и как они их разворовывают. Она очень расстроилась, когда Ал, выслушав её, сказал, что ни он, ни кто другой из людей не с`илен прощать грехи, а только один Бог, и происходит это только при условии покаяния и оставления греха. Женщина ушла разочарованная: ни о том, ни о другом речи быть не могло, — и любовница председателя нисколько на этот счёт не заблуждалась.

…Перед тем как сказать «мне нужно Вам исповедаться», Галя, действительно, не спала ночь — думала о своей жизни. Собственно, с некоторых пор, как она стала ходить в храм на исповедь, она всякий раз начинала готовиться за сутки. В сущности, это напряжённое время и было для неё в исповедании главным: когда её в храме покрывали епитрахилью, она всегда чувствовала, что священник — обыкновенный человек, и ничего больше. И потому с ним как с простым человеком всякий раз ограничивалась общими словами. Но сейчас с этим рыжебородым со странными непонятными глазами человеком всё было совершенно иначе. Надо было исповедаться, сказать всё. Надо! И даже спустя несколько лет, вспоминая этот вечер и это исповедание, которое, как она впоследствии повторяла, «вышло ей боком», она говорила, что, повторись всё снова — и каморка, и свечи, и всё остальное — и знай она о всех за тем последовавших неприятных переживаниях, она бы всё равно поступила в точности так же…

— Я готов. Слушаю, — сказал Ал.

— Я полюбила… — начала Галя и замолчала…

«Ничего себе! — не то чтобы удивился, а скорее ужаснулся Ал. — Уже в любви мне признаётся… Один раз-то ведь только и проводил до дому…» Он помнил то необыкновенное ощущение, что они родные-родные, тогда, после перекрёстка, и знал, что это ощущение возникло не из-за того, что ему так показалось, а большей частью потому, что ей было так.

— Да, я полюбила, — тяжело вздохнув, продолжила Галя, — полюбила и люблю… одного человека… Это совершенно необыкновенный человек! Когда он пожелал креститься, то захотел сделать это в озере, как апостолы. Наняли священника и поехали. А ливень шёл — стеной. Приехали на озеро — дождь враз прекратился — солнце светит, — всё с б`ольшим воодушевлением восторга говорила Галя, — а совершили крещение, вернулись к машине, — опять ливень. И опять стеной…

Галя говорила и говорила, не останавливаясь. Когда свечечки наполовину сгорели, она две из них притушила, оставив одну, а когда та догорела дотла, зажгла один из двух оставшихся огарков.

Ал сначала вслушивался в смысл слов, потом на слова перестал обращать внимание, а вслушивался только в интонации. Потом и их перестал слушать, а погрузился в какое-то странное и непонятное состояние. В одном академическом издании он читал о девяти кастах жрецов, которые существовали на территории Руси ещё до того, как мечом начали насаждать якобы христианство. На протяжении трёхсот лет при каждом значительном неурожае, если в фаворе были христианские священники, то за неурожай резали или изгоняли их и начинали преклоняться перед языческими жрецами, а при следующем неурожае начинали гнать уже этих жрецов и преклонялись перед священниками. Так на Руси продолжалось триста лет почти везде. И одной из девяти известных каст были облакопрогонители. Ал об этом знал, насчёт государственного христианства нисколько не заблуждался, и поэтому рассказ Гали его нисколько не поразил (если вообще этот просвет в ливне не был простой случайностью, или нанятый священник был облакопрогонителем!), и её восторженная интонация восприятия ему не передалась. Более того, чем больше он слушал, тем меньше ему нравилось всё то, что он слышал. Было во всём этом что-то нехорошее, нечистое. Да и не было ничего из того, о чём эта женщина ему рассказывала. Не в том смысле не было, что те события, о которых она рассказывала, не происходили, а в том, что внутренний смысл их был совершенно иной. Всё было вроде бы похоже, но… Ал бы и сам не смог объяснить, на каком основании он решил, что за всем тем, о чём ему рассказывала эта женщина, было нечто тёмное, злое, обман какой-то, может быть, именно то самое неизвестное оккультное, дух того сообщества, которому одно время Галя помогала.

— Так, — прервал Ал Галю на полуслове. — Достаточно. А теперь мне нужно, чтобы ты села так, чтобы голова у тебя не висела. Пододвинь табурет к стене и к ней прислонись.

— Это зачем? — опешила Галя.

— Психотерапия. Вернее, пока только обследование.

Она покорно, без каких бы то ни было столь свойственных женщинам ужимок, придвинув к стене табуретку, выполнила просьбу Ала. Чтобы оценить это её движение, надо знать, что из тех многих психо- и биотерапевтов, обитавших при и вокруг Центра, многие из которых предлагали ей продемонстрировать на ней своё образование и навыки, она ни одного до себя не допустила.

— А это не больно? — с некоторой полуиронией всё-таки сказала она.

— Нет, конечно, — вздохнул Ал. — А сама-то как чувствуешь — могу я тебя обидеть?

— Ты — нет.

— Откуда такая уверенность?

— Так…

— Ну и прекрасно. Тогда прислоняйся к стене и закрывай глаза.