Читать книгу "Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс"

Отчего-то я чувствую в себе желание болтать на родном говоре ночь напролет, и не потому, что нынче толклась рядом с той женщиной и ее мужем-ганменом. А скорее потому, что вижу перед собой эти ноздреватые кокосовые пирожные, и у меня появляется соблазн спросить, а нет ли в этом заведении еще и дукуну, ашама или острой кукурузы[329].

– Что-нибудь подать, мэм? – с некоторым опозданием окликают меня.

Я даже не заметила сидящего за прилавком человека, а затем поняла, почему и он отреагировал на меня не сразу. Рядом с ним на пластиковом стуле стоит маленький черно-белый телик, по которому показывают крикет.

– Вест-Индия против Индии, – поясняет он. – Понятное дело, опять просираем вчистую. Срамцы.

Я киваю. К крикету я всегда была равнодушна. У мужчины темная кожа, круглое пузо меж мускулистых рук и седая бородка клинышком. Это, пожалуй, первый ямаец-мужчина, с которым я разговариваю за несколько недель. Брови приподняты – похоже, я его притомляю уже самим своим появлением.

– Можно мне печеного цыпленка – именно печеного, а не жареного? А к нему рис с горошком, если есть рис и горошек, а еще можно жареный банан, нашинкованный салат, ну и…

– Йоу, мэм, давайте не так быстро. Еда ведь никуда не сбежит.

Он смеется – вернее, щерится улыбкой, ну и пусть (честно сказать, я не припомню, когда последний раз вызывала смех у мужчины).

– Только чтобы банан был спелый – у вас есть?

– Есть, мэм.

– В какой стадии?

– В достаточной.

– Правда?

– Леди, да вы не волнуйтесь, все обеспечим. Бананчик на языке таять будет.

Я сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Вы так аппетитно описываете, что слюнки текут», и вслух говорю:

– Мне тройную порцию.

– Тройную?

– Да, тройную. И еще: у вас есть бычьи хвосты и козлятина с кэрри?

– Бычьи хвосты у нас по выходным. А вот козлятина, увы, как раз перед вами закончилась.

– Ничего, цыпленок тоже хорошо. Если можно, бедро и голень.

– А пить что будете?

– Тут у вас в меню соррел[330] указан – он у вас есть?

– Да, мэм.

– А я думала, соррел бывает только в Рождество.

– Да бросьте вы. Вы же тут, наверное, не первый год? У нас в ассортименте все, что только бывает на Ямайке.

– А вкус приятный?

– Да не жаловались.

– Тогда давайте один.

Я рассчитываюсь и несу еду к столику. Вообще-то тащить домой доги-бэг мне не хочется. Но отчего-то глянется идея расположиться в этом ресторанчике и угоститься печеным цыпленком под возбужденную скороговорку крикетного телекомментатора. В закутке как раз напротив на столике выложены ямайские «Глинер» и «Стар». А еще «Джамайка обсервер», о котором я раньше никогда не слышала. Мужчина за прилавком включает большой экран под потолком, и первое, что на нем возникает, это, разумеется, крикет.

– «Джей Би Си»?[331] – интересуюсь я.

– Не-а. Какая-то карибская байда вроде Тринидада – ишь как нараспев говорят. Это с их подачи на Ямайке нынче карнавал.

– Карнавал? Неужто под сока?[332]

– Угу.

– С каких это пор ямайцы запали на сока?

– А как богатеньким втемяшилось гарцевать у всех на виду в трусах да лифчиках. Вы что, о карнавале не слышали?

– Нет.

– Значит, и родину не навещаете. Или у вас нет семьи на родных камнях. Вы хоть газеты читаете?

– Не читаю.

– Бежите от памяти, стало быть…

– Что?

– Да это я так, мэм, к слову. Надеюсь, вы хоть деток своих растите как ямайцев, а не как этих америкосовских оболтусов.

– У меня не… Да-да, конечно.

– Вот и славно. Как там в Библии: «Наставь чадо в начале пути его, и…»[333]

А я уже вычисляю. Сижу в мелком ямайском ресторанчике и вычисляю, что за мужлан вещает мне тут бабушкину мудрость. Но, черт возьми, цыпленок-то действительно отменный: прожаренный, снаружи с хрусткой золотистой корочкой, а внутри мягкий и упруго-сочный, будто его сначала обжарили, а затем пропекли. И рис с горохом как один цельный гарнир, а не кеся-меся, что получается из магазинной заморозки. Справившись с блюдом на треть (жареный бананчик – сплошное объедение), я уже в шаге от того, чтобы причаститься моим любимым рождественским – «домашним», как указано в меню, – соррелом (или его искусственной, возможно, слегка токсичной версией).

– Бомбоклат. Разъязви его…

Таких слов, произносимых кем-то помимо меня, я уж и не помню.

– Бом-бо-клат…

– Что? Что такое?

– Да вы гляньте, мэм. Вот это да-а…

На экране мутное, слегка расплывчатое видео ямайской толпы – возможно, те же кадры, которые вставляют все кому не лень, когда нужно состряпать репортаж о событиях на Ямайке. Все те же темнокожие мужчины в майках-«сеточках»; те же снующие туда-сюда женщины, те же невнятные плакаты из картона, накорябанные людьми, что и писать едва умеют. Тот же армейский джип, то выныривающий, то заныривающий в кадр. Как будто и впрямь что-то серьезное.

– Бомбоклат, ептыть…

Я собираюсь спросить, что уж тут такого особенного, когда взгляд у меня падает на бегущую внизу экрана строку:

«ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ»

Мужчина прибавляет громкость, но никакой ясности это не вносит. Во весь экран фото: голый пол, на полу голый мужчина, от пояса и выше. Кожа глянцевито поблескивает, словно оплавленная; грудь и бока местами обуглены, а местами, наоборот, белые, там, где плоть отслаивается ломтями, как у поданного из печи молочного поросенка. Картина тоже расплывчатая, толком не разглядеть.

– В Копенгагене сейчас, должно быть, адище кромешный. И это почти день в день как схоронили его сына? Боже милостивый…

А строка на экране все бежит и бежит: «ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ * ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ * ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ * ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ * ДЖОСИ УЭЙЛС…»