Читать книгу "Утраченное Просвещение. Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана - Стивен Фредерик Старр"

Несмотря на эту традицию, в угасании центральноазиатской научной жизни нельзя обвинять ослабление империй, а также пришедших им на смену правителей мелких эмиратов. Конечно, последняя великая империя региона, основанная Тамерланом, более щедро покровительствовала культуре и искусствам, чем Бухарский эмират, Хивинское и Кокандское ханства, пришедшие ей на смену. Но еще задолго до Тамерлана многие правители отказывались поддерживать науку – математику, систематическую философию и другие области знания. Более поздние правители Хорезма, например, располагали практически не ограниченными ресурсами, но не считали необходимым тратить их на поддержку науки. Медицина и астрономия/астрология с трудом развивались в некоторых местах и лишь по той причине, что нужны были для поддержания здоровья правителя и предсказаний. Другие области знания забывались, а в некоторых случаях исчезали полностью – еще в период процветания великих империй.

Еще в XI веке Бируни отметил начало этой тенденции. «Когда же появится какая-либо наука или вырастут новые ростки? Ибо все, что имеется теперь, – это лишь незначительные остатки от тех времен»[1447]. Властители-покровители оставили науку и философию и предпочли архитектуру, живопись, музыку и ремесла. В итоге их усилий оформилась блистательная культура, но она была лишена духа познания и научной мысли, ранее процветавших при многих дворах региона.

Эти не любящие рассуждений тюрки

Нет более эмоциональной гипотезы о спаде науки и философии в Центральной Азии, чем та, которая возлагает вину на приход тюрков. Согласно этой точке зрения, научный расцвет Центральной Азии возник из городской цивилизации персидского Востока, в то время как тюрки, появившиеся несколько веков спустя, властвовали в эпоху угасания и исчезновения мысли. Мы видели, что основным сторонником в эпоху этой позиции был русский историк Бартольд, который не раз обозначал ее в своих многочисленных работах о Центральной Азии, опубликованных до и после Октябрьской революции. Бартольд считал, что кочевая культура тюркских народов враждебна развитой логике и математике оседлых обитателей оазисов. Но тот факт, что он был готов признать достижения тюркских мудрецов (например, Махмуда аль-Кашгари, Улугбека, Али Кушчи и Навои), предполагает, что Бартольд чувствовал, что проблема заключается не в тюркской этничности как таковой, а в кочевом образе жизни, наиболее яркими представителями которого долгое время оставались именно тюркские народы.

Если снять этнический вопрос, предположение, что засилие кочевых культур вызвало научный упадок, становится несостоятельным. В конце концов, в эпоху Просвещения было столько же кочевников, сколько до или после нее, и большинство оседлых жителей оазисов сами раньше были кочевниками. Со временем ослабла именно способность горожан сохранять научную культуру, постепенно приспосабливая к ней новоприбывших. Медленный спад экономической и политической жизни городов, несомненно, ослабил их культурную роль, размыл их цивилизационное превосходство и сделал их отношения с кочевым населением скорее обменом ресурсами с равным партнером. Однако в этом процессе деградация городской культуры Центральной Азии сыграла не меньшую роль, чем приток тюрков-кочевников.

Мусульманин против мусульманина

Даже этот краткий обзор заставляет усомниться в широко распространенных объяснениях спада научной жизни Центральной Азии. Ни изменения климата, ни монгольское завоевание, ни развитие морских путей в Азию, ни исчезновение знатных покровителей, ни ослабление империй, ни якобы менее созерцательная культура тюркских кочевников не объясняют количественный и качественный упадок научной и философской жизни в Центральной Азии. Поэтому мы должны рассмотреть другие причины.

Эпоха Просвещения в Центральной Азии не совпала с периодом религиозного и научного мира. Наоборот – старт ей задал приход ислама «на острие меча» арабов-кочевников. Это явление запустило сложный процесс взаимодействия между исламом и другими конфессиями, которое продолжалось на протяжении нескольких веков. Одновременно в IX–XI веках нарастало напряжение внутри самого ислама, что в итоге привело к оформлению и «кристаллизации» различных школ и сект в рамках двух основных направлений – шиизма и суннизма. В конце X – начале XI века шиитские мыслители оказывали сильное влияние на ученых во всей Центральной Азии, в том числе суннитской державы Саманидов в Бухаре. Но сунниты вскоре пошли в «контратаку», часто применяя те же научные инструменты, что и шииты. Больше всего они опирались на авторитетность великой традиции.

Приход к власти Махмуда Газневи, а затем и Сельджукидов кардинально усилил позиции суннитов-традиционалистов, которые пошли в генеральное наступление на шиитов. К XI веку религиозная и научная атмосфера во всей Центральной Азии и Иране была насквозь пропитана полемикой. Несмотря на согласие по многим пунктам, шииты продолжали настаивать на том, что для истолкования Корана и других священных текстов нужен авторитетный имам, ведущий свою родословную напрямую от Пророка. Сунниты же все более настойчиво требовали строго придерживаться правил, указанных в Коране, хадисах Мухаммеда и законах шариата. Со временем раскол между двумя течениями разделил целые города, государства и империи. Поляризация оказалась настолько сильной, что даже малейшее подозрение в том, что кто-то принадлежал к другому течению, давало повод для сурового наказания и изгнания из общины. Распространение бескомпромиссных течений с обеих сторон, триумф среди шиитов ультрарационалистов-исмаилитов, а среди суннитов – ашаритов, чей антирационализм простирался до отрицания причинно-следственных связей, – все это отражало крайнюю накаленность религиозных споров.

Существовало мнение, что упадок науки и философии, произошедший в исламском мире в те годы, был следствием столкновения с крестоносцами, которые прибыли на восточное побережье Средиземного моря, чтобы захватить святые места. Но те события происходили далеко от Центральной Азии и Ирана и не имели отношения к научному климату ни в одном из этих регионов. Наоборот, суннитско-шиитский раскол стал настолько жестоким, что любой, кто имел дело с идеями, – ученый, математик, астроном, философ, историк, астролог, метафизик или поэт, не мог остаться в стороне от него. В конце IX века шииты одерживали верх. Но когда сунниты получили поддержку от Сельджукидов, баланс сил снова сместился в их сторону. К концу XI века разразилась полномасштабная культурная война: суннитские ревнители правоверия следили за тем, чтобы ни один мыслитель не преступил строгие границы традиции, а не менее ревностные шииты отвечали тем же. Свобода мысли оказалась под ударом с обеих сторон.

Не будет преувеличением сказать, что распри внутри исламского сообщества (уммы) и борьба суннитов с шиитами сильнее всего повлияли на упадок мусульманской научной культуры в Центральной Азии. Именно этот конфликт стоял за инвективами Низам аль-Мулька и за диатрибами молодого аль-Газали. Все чаще и чаще проверке на традиционность подвергали не только мыслителей и написанные ими трактаты и книги, но и целые области изысканий, и наконец, определенные способы мышления. По мере укрепления правоверия цена, которую приходилось платить за отклонение от господствующей идеологии, неуклонно возрастала. Сначала мыслители отвечали различными формами самоцензуры, но со временем просто отказались от тех областей, в которых они с большей долей вероятности могли столкнуться со стражами правоверия. Это не отрицает того, что среди традиционалистов появлялись вдумчивые и высокоморальные мыслители или что труды этих людей были искренними. Но поскольку они более не подвергались строгой и открытой критике, тексты, выполненные в рамках традиции, становились все более ритуальными и слабыми с точки зрения мысли.