Читать книгу "Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер"

class="p1">— Позабыл? О нет! Каждое ваше слово, каждый взгляд навсегда запечатлен в моей памяти! Не могу забыть и того, что оскорбил вас; а вы просите у меня прощения! — Он почтительно взял протянутую руку. — Ах! вы не могли оскорбить меня — и мне не за что вас прощать.

Оба замолчали. Наконец Розамунда сказала:

— Вас долго не было в Венеции! Далеко ли вы ездили?

— Довольно далеко.

— Весело ли вы путешествовали?

— Конечно, ибо везде я слышал похвалы Розамунде.

— Граф! — сказала она с укоризною, но кротко. — Вы опять хотите меня оскорбить?

— Скоро я уже не смогу оскорблять вас такими словами. Может быть, вы догадываетесь — почему.

— Неужели хотите опять уехать?

— Я должен, непременно должен навсегда оставить Венецию.

— Навсегда? — поспешно переспросила Розамунда. — Возможно ли! Неужели вы способны меня оставить? — Она запнулась и покраснела, заметив свою неосторожность. — Неужели вы решитесь оставить дядюшку, хотела я сказать?

— Я должен.

— А куда вы хотите ехать?

— На Мальту — там поступлю в рыцари, буду воевать с корсарами[315], дослужусь до командира какой-нибудь галеры — и назову ее «Розамунда». Это имя я буду повторять в сражениях, и оно сделает меня непобедимым.

— Ваша насмешка слишком колка, граф! Я не заслужила, чтобы вы забавлялись моими чувствами...

— Я уважаю их, сударыня, и, единственно чтобы доказать вам это, хочу покинуть Венецию. Я не имею счастья быть вам приятным — так, по крайней мере, не стану оскорблять вас.

— Можете ли вы решиться оставить дожа, приобретя всю его дружбу и уважение?

— Дружба его мне лестна, но она не может составить моего счастья.

— Чего же вы желаете, чтобы быть счастливым?

— Того, о чем я просил на коленях — и в чем мне отказали.

Он взял руку Розамунды и прижал к своим устам.

— Воображение ваше слишком пылко, — едва вымолвила она, смешавшись.

А граф тихо произнес:

— Розамунда!

— Чего вы от меня требуете?

— Моего благополучия!

Розамунда в замешательстве смотрела на Флодоардо. Но вдруг она воскликнула, вырвав у него свою руку:

— Уйдите поскорей, Флодоардо! Я вам приказываю! Ради Бога уходите!

Граф в отчаянии заломил руки. Потом поклонился и пошел в глубокой задумчивости. У самых дверей он обернулся, чтобы сказать «навеки прости», — когда внезапно она бросилась к нему, схватила его руку и, прижав к груди своей, произнесла:

— Флодоардо! Ты победил! Я твоя!

Чувства оставили ее, и она упала на руки к графу.

Глава вторая

УЖАСНОЕ ОБЕЩАНИЕ

Кто может описать восторг счастливого Флодоардо? Он торжествовал — он услышал признание своей любезной — чего же еще оставалось желать? Он положил Розамунду на софу. Наконец глаза ее открылись; и прежде всего она увидела Флодоардо, стоявшего на коленях подле. Голова ее лежала на плече того, о ком она столько воздыхала, столько пролила слез, кто беспрестанно присутствовал в ее мыслях и так часто являлся в сновидениях.

Их взоры светились радостью. Они забыли, что смертны, им чудилось, будто они перенесены в лучший мир. Зала дворца преобразилась для Розамунды в рай; ей казалось, невидимые духи присутствуют при ее счастье, — и невинная душа ее возносила благодарения тому, кто вдохнул в сердца людские любовь.

Человек за всю свою жизнь может лишь однажды наслаждаться этими восхитительными минутами; счастлив тот, кто стремится к ним, счастлив тот, кто, насладясь, узнает им цену! Мирские мудрецы! Вы, кои почитаете эти скоропреходящие мгновения грезой, обвораживающим оком, от чар которого защищают вас истина и рассудок, — нет! вы не заставите нас разделить вашу ошибку. Есть ли на земле хоть одно благо, чья прелесть не умножалась бы нашим же воображением?![316]

— Флодоардо! — слабо произнесла Розамунда, забыв советы Идуэллы. — Ты не можешь представить, как я счастлива, как люблю тебя!

Граф прижал ее крепче к груди и в первый раз запечатлел поцелуй на устах Розамунды.

В эту самую минуту отворилась дверь — и вошел дож. Едва освободился он от скучного иноземца, как поспешил к Флодоардо. Очарование было прервано, Розамунда с криком вырвалась из объятий Флодоардо, а тот встал во весь рост, ничуть не смешавшись.

Андреа долго смотрел на них; во взоре его были и гнев, и скорбь обманутого. Наконец он тяжело вздохнул, возвел глаза к небу — и хотел выйти вон. Флодоардо бросился к его ногам.

— Постойте, дож! — вскричал он.

Гритти повернулся; степенно посмотрел он на того, кто так подло изменил его дружбе и так низко заплатил за доверие.

— Молодой человек, — холодно произнес дож, — не оправдывайся.

— Нет, государь, — твердо сказал Флодоардо, — я не стану оправдываться в том, что люблю Розамунду. Но если обожать ее — преступление, то небо простит меня, это оно сделало Розамунду достойной обожания!

— Оставь пышные слова, — отвечал Андреа презрительно, — и не думай, будто ты ими обелишь себя в моих глазах.

— Я повторяю, государь, — сказал Флодоардо, поднявшись с колен, — что не хочу оправдываться в моих чувствах к Розамунде, но прошу у вас ее. Да, дож! Я люблю вашу племянницу и прошу ее руки.

Андреа Гритти весьма удивился столь смелой и неожиданной просьбе.

— Правда, я не более как бедный чужеземец, — продолжал Флодоардо, — и дерзость моя должна показаться вам странной. Однако я осмеливаюсь просить руки наследницы знаменитого венецианского дожа и уверен, что великий Гритти не отдаст ее человеку, все достоинство которого заключено в сундуках, наполненных золотом, в пространных владениях, в славе, приобретенной не им самим, а предками. Признаю, пока я не совершил ничего такого, за что Розамунда могла бы стать мне наградой; но скоро я буду ее достоин — или погибну, стараясь заслужить ее.

Дож отошел от Флодоардо с недовольным видом.

— Простите его, любезный дядюшка! — воскликнула Розамунда, бросаясь к дожу, обнимая его и прижимаясь лицом к его груди.

— Скажите, государь, — спросил Флодоардо, — что должен я сделать, чтоб заслужить руку Розамунды? Как бы ни сурово было ваше условие, я с радостью возьмусь его исполнить. Желал бы я, чтоб Венеции угрожали теперь величайшие опасности, — я спас бы ее, лишь бы только повести к алтарю Розамунду.

— Я пекся о благе Республики не один год, — отвечал