Читать книгу "Эйфория - Лили Кинг"

Я вставил очередной лист бумаги в каретку.

Дорогая матушка,

Полагаю, сегодня первое февраля. Осталось три месяца. Возможно, это письмо и я прибудем домой одновременно. Сад будет в цвету, и мы сядем пить чай под кустами сирени и ирги, и в душе моей воцарится покой.

Надеюсь, это письмо застанет тебя в добром здоровье и зимняя простуда обошла тебя стороной. Зима была мягкой?

Ох, боюсь, этот вопрос я уже задавал в прошлых двух письмах, но все равно вставил его.

В любом случае к тому моменту, как ты получишь это послание, зима уже станет далеким воспоминанием, а мы будем прикидывать, как бы уберечь розы “Фелиция” от тли и как не позволить горцу заполонить южную стену дома. Летние заботы.

Как я упоминал, в последнее время я занимался преимущественно погребальными ритуалами киона. Вчера я присутствовал на поминальной церемонии, в ходе которой череп давно умершего человека выкапывают, затем покрывают глиной и вылепляют вновь лицо – с носом, ртом и подбородком. Бедолагу художника нещадно критиковали за непохожесть черт, но в конце концов портрет одобрили и обряд минтшанггу состоялся. Голову установили на специальном помосте, и мужчины собрались под ней и играли на флейтах для женщин, которые стоически слушали, почти впадая в транс. Потом женщины встали и подносили пищу его духу и пели специальные песни материнского клана этого мужчины. Когда я спросил, когда он умер, никто не смог мне ответить. Они оплакивали его, это не было театральным рыданием на похоронах, а вполне естественный плач. Естественный. Оказывается, я непроизвольно использую это слово. Что естественно для англичанина, может вовсе не быть таковым для, скажем…

Тут я помедлил. Как школьник, которого так и подмывает написать заветное слово.

…американца, не говоря уже о туземцах Новой Гвинеи.

Ее вибриссы дрогнут. Она обязательно что-то почует.

Оказывается, меня все больше и больше интересует проблема субъективности, ограниченности взгляда антрополога, а не традиции и обычаи киона. Возможно, любая наука – это всего лишь исследование себя.

Почему бы здесь просто не упомянуть о них?

У меня побывали гости, тоже антропологи, семейная пара, они находятся в этом же регионе, о чем я не подозревал, почти так же долго, как и я. Он из Квинсленда, здоровенный рослый детина, мы встречались в Сиднее, а она американка, довольно известная исследовательница, но чахлое миниатюрное создание с личиком Дарвина-женщины.

Ну вот. Это же не сильно встревожит ее, верно? Сильно, конечно. Непременно встревожит. Я вцепился в верхний край листа, резко дернул, разодрав пополам. Да пропади она пропадом. Вытянул вторую половину, скомкал оба листка и швырнул новый мячик мальчишкам, которые издали очередной ликующий вопль. Прямое нарушение пунктов 2 и 3. После нескольких предложений мое письмо к матери превратилось в письмо к Нелл. Я постоянно мысленно разговаривал с ней, и эта беззвучная беседа смущала, бередила душу и пробуждала, как, бывает, человек просыпается посреди ночи от внезапной хвори.

Уезжая от них, я сунул в сумку ее книжку. И, едва вернувшись, прочел, залпом. А на следующий день перечитал. Это была самая неакадемическая монография из виденных мною, длинные описания и глобальные выводы с минимумом методического анализа. Хэддон в недавнем письме поднял на смех успех “Детей киракира” в Америке и пошутил, что нам всем нужно брать с собой в экспедиции писательницу-романистку. И все же она писала с той страстностью, которую большинство из нас ощущали, но не решались обнажить, поскольку были чересчур привержены старым научным традициям. Меня всю жизнь учили, что для настоящей академической монографии нужно работать кропотливо и настойчиво, не разгибая спины, роя носом землю, но вот появилась Нелл Стоун c высоко поднятой головой, которой она вертела во все стороны. Это раздражало, и вдохновляло, и пьянило, и мне нужно было обязательно еще встретиться с ней.

Несколько раз я уже пускался в путь, но через час поворачивал назад, уговаривая себя, что пока слишком рано, что на озере Там меня не ждут, что гости им сейчас совсем некстати. Я буду назойливым занудой, вваливающимся к ним в то время, когда они пытаются уложить в семь месяцев работу, требующую целого года. Живи они поближе, я мог бы заскочить ненадолго, предлог-то всегда найдется. Фен говорил, что не прочь взять меня с собой на охоту, но если бы он говорил серьезно, то уже прислал бы весточку.

Я предполагал, что Фен не обладал настойчивостью Нелл, но у него острый ум, талант к языкам и пытливый, тонкий, почти художественный взгляд на многие вещи. Он обратил внимание на то, как киона переворачивают на берегу свои каноэ, укладывая рыболовные снасти с одной стороны. Как скамьи перед алтарем в деревенской церкви, заметил он, и теперь я не могу отделаться от этого образа.

Кажется, я полюбил их, полюбил обоих, как может полюбить ребенок. Я тосковал по ним, как они никогда не будут тосковать по мне. Они были друг у друга. Они не знали, что такое проторчать двадцать пять месяцев в одиночестве в этой лачуге. Нелл провела на Соломоновых островах полтора года, но она жила в доме губернатора и его жены и могла общаться с их друзьями и гостями. Фен в одиночку работал у добу, но он ведь упоминал, что в середине экспедиции ездил в Кернс на свадьбу к брату, да? Его дом находился всего в тысяче миль.

Мальчишки на улице теперь забавлялись с луком и стрелами, выбрав в качестве мишени плоды папайи. У одного из них лопнула тетива, он сбегал в заросли, притащил стебель бамбука и, пользуясь только руками и зубами, отодрал тонкую полоску, привязал к луку и вернулся к игре.

Нелл и Фен развеяли мои мысли о самоубийстве. Но с чем я остался? Неистовое влечение, безудержный прилив чувства, в котором я не видел смысла, стремление, которому, казалось, нет названия, кроме “хочу”. Я хочу. Непереходный глагол. Дополнения нет. Нечто, противоположное желанию умереть. Но столь же невыносимое.

9

20/1 Наблюдаю за тем, как женщины ловят рыбу, едва занимается рассвет. Их лодки скользят по черной глади воды; над кормой, где стоят горшки с горящими углями, поднимаются серебристо-голубые колонны дыма; густые внизу, они истончаются и постепенно сходят на нет. Некоторые из женщин бродят по грудь в холодной воде, проверяя верши. Другие забираются в каноэ погреться у маленьких очагов.

Вчера мы получили свои персональные ритмы, которыми о нас будут говорить щелевые барабаны[21]. Для нас неожиданно устроили целую маленькую церемонию. Ритм Фена – 3 сильных медленных удара, а потом 2 быстрых. Мой – 6 очень быстрых ударов, это как шаги, пояснили нам, изображает мою торопливую походку. Мужчины из клана Малун & Сали танцевали, а старуха, сидевшая рядом со мной, жаловалась, что молодежь совсем не знает правильных движений.