Читать книгу "Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в ХIХ в. - Полина Венгерова"

Особенно много забот доставляла ей наседка с цыплятами. Где уж тут найти время, чтобы носить на руках ребенка. Каждый день она выбирала одну из учениц, чтобы та помогала ей в домашних обязанностях; во мне она тоже нашла послушную и услужливую помощницу. Иногда я качала в колыбели ее дочку (что, впрочем, делала с удовольствием), иногда помогала ей посыпать мукой противень, когда она собиралась ставить хлеб в печь, иногда заглядывала под насест, где курица ежедневно несла яйца (свежими, еще совсем теплыми яйцами очень полезно протирать глаза).

Фигурой жена ребе напоминала кол для хмеля; у нее были необычайно длинные руки, длинная тонкая шея, на которой сидела лошадиная голова, маленькие бегающие глазки, скуластые щеки и синие тонкие губы, которые, кажется, ни разу не улыбнулись с самого детства. Длинный ястребиный нос наполовину скрывал рот и придавал ей сходство с хищной птицей. Длинные лошадиные зубы и особенно дыры между ними делали ее произношение не слишком благозвучным. Но это не мешало ей с раннего утра до позднего вечера убеждать окружающих в наличии у нее неутомимого органа речи. Мне тоже вскоре пришлось убедиться, что с женой ребе шутки плохи и что рука у нее тяжелая.

Мне не позволяли брать в хедер котенка, сначала я переживала, а потом перенесла свои нежные чувства на кур и цыплят. Я часто подходила к припечке (нижняя часть печи) и смотрела, как квочка, растопырив крылья, осторожно сидит на яйцах. В ее взгляде в это время появлялась почти человеческая нежность. Такая терпеливая, голодная сидит и ждет, пока ее кто-нибудь снимет и накормит. Однажды я не вытерпела, наклонилась к наседке, чтобы взять ее и покормить. Жена ребе заметила мое движение и пришла в ужас при мысли, что я спугну наседку, она, не дай бог, улетит, яйца остынут и цыплята не выведутся. Вскочив с места, она грубо схватила меня за плечо и как заорет: «Ты что делаешь? Ты что это вытворяешь? Мешуге[94], чокнутая, убирайся отсюда!» Я в страхе глядела на клокотавшую от гнева Фейге. Наседка и в самом деле вырвалась у меня из рук и направила свой полет во владения реб Лейзера. Там в углу находилась треугольная досточка, куда она и приземлилась; потом с громким квохтаньем огляделась, и ей, похоже, это место понравилось; затем она переместилась на голову реб Лейзера, оставила там некий сувенир в память о своем кратком пребывании; потом, хлопая крыльями, взлетела на ящик с оловянными тарелками и мисками, с грохотом все опрокинула и вернулась в свою дыру под припечкой, где наконец успокоилась. Зато реб Лейзер долго не мог успокоиться. Когда сидевшие за столом ученики стали с хохотом показывать на его голову, он схватил свой головной убор и с гневной бранью и проклятьями попытался ликвидировать злополучный сувенир. Он клятвенно обещал своей супруге, что завтра же забьет всех ее кур до единой. Но наша неустрашимая Фейге была иного мнения на сей счет и из-за открытой двери защищала своих питомцев. Причем приводила аргументы, выставлявшие меня в роли главной обвиняемой по делу об этом несчастном случае. В конце концов она заявила, что супруг вообще не имеет права приговаривать к смерти ее кур. Вероятно, ее блестящая защита была достаточно энергичной, так как реб Лейзер умолк, свернул знамена и заменил смертную казнь помилованием. Это происшествие дало много пищи для разговоров в хедере и так называемом шмолен гессен (узком кругу), ведь нашлось много очевидцев, наблюдавших за событиями в окно и чуть ли не втянутых в боевые действия. В этот вечер мне было о чем доложить няне.

Если реб Лейзер и оставил без внимания некоторые замечания своей супруги, то сделал он это как знающий себе цену мужчина, чье достоинство, несмотря ни на что, остается неоспоримым. У него для этого были все основания, ибо он был весьма популярен не только в своем доме, в Школьном переулке и в узком кругу, но и в Кемпе (польск.: остров) по ту сторону озера. Если у кого-то простужался, заболевал ребенок, люди шли к реб Лейзеру, меламеду. Он умел лечить и снимать порчу. Чтобы избавить кого-то от айин хоро[95] (сглаза), он брал часть одежды пострадавшего, чулок, например, или лифчик, шептал над ним таинственное заклинание и трижды на него плевал. Этого было достаточно, чтобы вылечить ребенка, не видя его в глаза. Детали туалета возвращались принесшему их заинтересованному лицу со словами: «Уже поправится». Если у вас болели зубы, реб Лейзер ставил вас ровно в полночь лицом к луне и гладил то по левой, то по правой щеке, бормоча при этом нечто мистическое. После чего выражал уверенность, что боль пройдет, пусть не сразу, через некоторое время, когда выдернут зуб. Если у вас ломило поясницу, реб Лейзер, бхор (первенец), наступал ногой на вашу спину — и боль как рукой снимало! Всякий, кто собирался купить корову, был твердо убежден, что она будет давать много молока, если реб Лейзер, для видимости долго торгуясь, назовет продавцу вашу цену. Одно слово из уст реб Лейзера могло произвести поразительный эффект.

Таковы были побочные источники его денежных поступлений. Зато как шадхен (сват) он зарабатывал много больше. Эта деятельность приносила ему почти такой же доход, как школа, с тем преимуществом, что всегда давала возможность пропустить стакан-другой водки. В зависимости от того, насколько удачным оказывался устроенный им брак, множились его друзья — и враги. Последних было больше, но реб Лейзер не принимал это обстоятельство близко к сердцу. Для него все партии были равно хороши. Сватовством он занимался на досуге между минхе и маарив в субботу вечером, ибо тогдашние евреи после двадцати четырех часов бездействия находились как раз в подходящем настроении, чтобы беседовать о такого рода вещах. Может, это и к лучшему, что реб Лейзер мог уделять им так мало времени…

Происшествие с квочкой сумело отравить мне пребывание внутри хедера и обострило интерес к играм на завалинке, в которых я достигла некоторых успехов: научилась играть в «значки» (упрощенный вариант игры в кости), в «орехи» и в «булавки чет-нечет». Но мне было далеко до одной из моих подруг, которая ухитрялась болтать без умолку, держа под языком целую кучу булавок. Играли мы так много, что часто забывали, зачем вообще ходим в школу.

Вскоре я освоила всю территорию хедера и установила добрые отношения с соседями. Моей особой симпатией пользовался младший синагогальный сторож — худой сгорбленный человечек с зеленовато-желтым лицом и наивными козьими глазами, в которых затаилось страдание. Казалось, он всю жизнь промучился от кашля. Завидев его в переулке, мы бросались ему навстречу с насмешливым воплем «Ин шул! Ин шул!»[96], а потом еще бежали следом. Дело в том, что он появлялся в синагогальном переулке перед утренней и вечерней молитвой и, собрав всю еще остававшуюся в легких силу, созывал общину криком: «Ин шул, ин шул!» Потом останавливался, уперев руки в боки, и еще долго не мог перевести дыхание от кашля. Впрочем, у него было и другое занятие: по пятницам он обегал всех еврейских торговцев[97], напоминая им, что пора закрывать лавки. И еще он будил общину к «Слихес»[98] (утренняя молитва на неделях перед Новым годом и праздником примирения — Судным Днем Йом-Кипур).