Читать книгу "Месть и прощение - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

Вильяму приходилось самоутверждаться чаще, чем другим, ведь изначально ему было меньше дано. Пятеро семнадцатилетних юнцов из лицея Людовика Великого[7] принадлежали к очень состоятельным семьям, миллионерам. В Париже их отцы руководили известными компаниями, в то время как родитель Вильяма преподавал экономику в скромном Университете Дофин. Хотя в самой профессии отца ничего унизительного для сына не было, его зарплата обеспечивала семье лишь скромный достаток, который исключал мальчика из круга Орлов. Вильям был принят только благодаря своему дяде, Самюэлю Гольдену, который, заработав состояние на биржевых операциях, недавно открыл собственный частный банк; по этому случаю о нем столько шумели в прессе, что отсвет славы пал и на племянника, обеспечив тому симпатию богатых наследников.

– Слабо или не слабо? – воскликнул Вильям.

– Не слабо! – раздался слабенький хор из пяти голосов. Никто не двинулся с места. Они колебались.

Наслаждаясь своим превосходством, Вильям воспользовался случаем укрепить его, заявив:

– Эй, вы же знаете принцип: если не прыгнешь через тридцать секунд, то не прыгнешь вообще.

Они кивнули, переминаясь с ноги на ногу, но не сдвинулись ни на шаг.

Вильям издал клич:

– Банзай!

И, воспламенившись собственным призывом, снова ринулся вперед по деревянному настилу. Не раздумывая, увлеченные его броском, мальчики кинулись следом с истошными воплями и очутились в озере.

Когда они всплыли на поверхность, то уже бодро смеялись и бросали победоносные и признательные взгляды Вильяму: именно он в очередной раз заставил их преодолеть себя. Решительно, он оставался вожаком. Мальчики побегали вперегонки по берегу, чтобы быстрее обсохнуть, и поднялись обратно к дому.

Этот август они проводили в Альпах. Отец Поля Арну, владелец роскошного шале на склонах Клюзе, предоставил дом сыну с друзьями. Вот удача! Хозяйством занималась семейная пара слуг: жена – кухней, муж – всем остальным, и мальчики, избавленные от родительского пригляда, испытывали пьянящее чувство свободы. Они планировали день, как хотели, вернее, не планировали вообще, отдаваясь любой прихоти, вдохновению и импровизации.

Взбираясь по тропе, поросшей пожелтевшей от августовского зноя травой, они заметили наверху молоденькую девушку, весело резвившуюся с козой и чудовищно лохматой собакой.

– А вот и Простушка!

Они засмеялись, Вильям вздрогнул.

Вот уже две недели, как прозвище Простушка обозначало девушку, мелькавшую на склоне хребта, легконогую, веселую, исполненную жизненной силы, существовавшую в полном единении с окружающей природой. Была ли она красивой? По первому впечатлению – лучезарной. Потом, стоило подойти ближе, являлось совершенное тело, пылкое, донельзя чувственное, готовое повиноваться. Ее гладкая, упругая кожа и огненная шевелюра так и манили прикоснуться. Более пристальный взгляд обнаруживал мелкие детали, усиливавшие очарование: веснушки на щеках, изысканный пушок сзади, чуть ниже затылка, на склоненной белоснежной шее. Увы, девушка была умственно отсталой. Говорили, что при рождении пуповина обвилась вокруг ее шеи, и это вызвало кислородное голодание и гибель части клеток головного мозга. Заговорила она поздно. Школа стала для нее настоящей головной болью, потому что чтение, письмо и счет были ей не по силам.

– Придержите языки! Папаша Зиан тащится за ней следом.

Позади дикарки переваливалась раскачивающаяся фигура. Простушка, которую на самом деле звали Мандина, жила вдвоем со своим старым отцом. Костлявый и тощий, как ломкий прут, папаша Зиан топорщил усы, словно разозленный кот, и говорил меньше, чем скотина, которую он пас. Подозрительный, вечно настороже, с белоснежной шевелюрой и черными глазами, он припадал на одну ногу с полным безразличием к своей хромоте, как если бы хромота была самым естественным способом передвижения.

Мандина порхала от козы к собаке. Чем чаще приходилось напоминать себе о неполноценности ее ума, тем совершеннее – по контрасту – казалось ее тело, длинные ноги, гибкая талия, упругая походка. Щедрость, с которой природа одарила ее физически, была сравнима разве что со скудостью ее разума.

– Вильям, да ты глаз с Простушки не сводишь. Может, ты на нее запал?

Вильям вздрогнул и оборвал подкалывающего его Жиля:

– Шутишь, что ли?

– Ой, видел бы ты свое лицо!

– Мне ее жалко.

– Друзья, Вильяма коснулась благодать! И что предпримет Ваше Святейшество, чтобы помочь бедной невинной девице со спящими мозгами? Может, трахнет ее в надежде на пользу шоковой терапии?

– Жиль!

– Говорят, именно так вкладывают мозги девицам.

– Кончай нести чушь.

– Я серьезно: прояви великодушие. Может, если переспать с Простушкой, это ей прочистит извилины. И потом, представь только, если сработает, какое научное достижение…

Вильям бросился на Жиля, сжал его горло обеими руками и сделал вид, что сейчас придушит. Тот притворился, что задыхается, и оба сцепились.

Четверо приятелей тут же превратились в болельщиков, каждый выбрал фаворита и принялся всячески его подбадривать. Они распалились, напряжение нарастало, и вот уже схватка стала всеобщей, они обменивались ударами, вцепившись друг в друга, стремились придавить соперника, катаясь по земле. Через несколько секунд они забыли, из-за чего возник спор, отдавшись удовольствию повозиться, как щенки, которые скалят клыки, но никогда не кусаются. Обессилев, они объявили перемирие и, развалившись на траве, уставились в небо, пытаясь перевести дыхание.

Внизу Мандина, папаша Зиан, коза и собака уходили все дальше в лес. Рыжие волосы Мандины вспыхивали в густой тени пихт, и скоро уже трудно было различить что-либо, кроме этих всполохов.

Вильям следил за ней, пока она не исчезла. В сущности, какое счастье, что Мандина была недоразвитой! Иначе она свела бы Орлов с ума. Столкнувшись с такой красотой и вынужденные вести себя по-мужски, мальчишки бы страдали; скорее всего, она внесла бы раздор. А так они ускользнули от опасности. Сейчас они были едины, влюбленные в свою компанию и в царящее в ней взаимопонимание, храня верность друг другу больше, чем любым брачным обетам. Их мужская дружба была замешена отчасти и на страхе перед женщинами – женщинами, которые их подстерегали и вскоре должны были разлучить, теми, чей приход похоронным звоном окончательно проводит их детство. Эти каникулы были расцвечены осенними тонами последней отсрочки. Они сплотились плечом к плечу, ведь совсем скоро тело, к которому их потянет прикоснуться, будет уже не безобидным телом товарища, но роковой плотью искусительницы, авантюристки высокого полета, влекущей в бездну сирены, самки, столь пугающей и желанной. Ущербность Мандины охлаждала интерес, позволяла уделять ей лишь рассеянное внимание, как ребенку. Она была не в счет. Неполноценность делала ее в меньшей степени представительницей женского пола, а их – в меньшей степени мужского.