Читать книгу "Дар шаха - Мария Шенбрунн-Амор"

– Прошу, расскажите мне о вашей необыкновенной семье. Каким образом вы связаны с Ираном?

– Если вы слушали интервью, тогда и сами все знаете. – Я оперся подбородком на руки. – Лучше о себе расскажите. Откуда вы знакомы с Киром?

– Я актриса, он продюсер. Мы оба иранцы. Здесь, в Эл-Эй, мы все вращаемся в одном кругу. А что стало с вашей прабабушкой? Вы в интервью о ней совсем не рассказали.

– Прабабушка прожила долгую жизнь. Ее сын, мой дед Михаил, часто навещал ее даже после того, как перебрался в Европу. В 1970-х между Мюнхеном и Тегераном ходили автобусы. Дед несколько раз брал с собой и моего отца. Последний раз папа навестил прабабушку перед самой исламской революцией. К тому времени она уже совершенно ослепла и сама жила в русской богадельне. – Мне всегда было больно думать, что моя прабабка ослепла из-за такой ерунды, как катаракта. Сегодня это так просто лечится. – А потом разразилась исламская революция, и связь оборвалась. Уже несколько лет спустя мы узнали, что ее похоронили на русском кладбище Тегерана.

– А ваш отец, он был как-то связан с семьей шаха?

Я пожалел, что упомянул отца. Сколько Виктор учил меня: все, что ты скажешь о себе противнику, послужит против тебя. Первое правило: не давать никакой информации чужакам. Но трудно вести себя с красивой женщиной как с вражеским агентом.

– С какой стати мой отец был бы связан с семьей шаха?

Не было на свете никакой причины забивать красивую голову Самиры такими скучными и посторонними для нее деталями, как занятия моего отца. Я перешел в наступление:

– А когда и как ваша семья перебралась в Штаты?

– Мой отец как раз во время исламской революции, в 1979-м, учился в Калифорнийском университете. А семья мамы сумела выехать во время революции. Александр, а почему у вас ни фейсбука, ни инстаграма? Как вы живете без них?

– А без них никак? Мне пока хватает профиля на сайте медцентра UCLA. Расскажите лучше, где вы играли.

Ни один творческий человек не в состоянии удержаться от соблазна поговорить о себе.

– Ой, здесь и там, повсюду. В театральных студиях, в рекламе, в нескольких эпизодах. В одном студенческом фильме, но он так и не пробился на большой экран. Еще в паре проектов, которые так и не стали известны широкой публике. У меня амплуа неудачницы. Папа грозится лишить меня финансовых дотаций.

Она заразительно расхохоталась. Мужчины за соседними столиками тайком оглядывались, женщины разглядывали ее откровенно и чуть презрительно. Их взгляды говорили, что утонченный вкус куда важнее бесконечных ног и пышных волос. Я не уверен, что их мужчины с ними соглашались. Но мне в Самире нравилась не только ее прекрасная вульгарная внешность. Из этой женщины, как углекислый газ из встряхнутой бутылки кока-колы, выплескивались уверенность, радость и сила. Если у нее и были сложности с ролями в Голливуде, то только потому, что она принадлежала Болливуду.

– Как раз неудачница из вас очень неубедительная. А чем занимается ваш отец?

– Папа импортирует ковры. А ваш кем был?

Наконец-то я мог поймать кинутый ею мячик:

– А почему вы решили, что мой отец «был»?

– Ой, простите, я просто предположила, что он вышел на пенсию. Нет?

И тут же улыбнулась подкупающей ослепительной улыбкой, не оставляющей сомнений, что я форменный параноик. Непринужденно принялась рассказывать, как Кир пробивает новый фильм об Иране, где ей обещана одна из ведущих ролей. Ее рассказ о себе самой звучал правдоподобно и убедительно, все мои хитрые попытки заставить ее проговориться она отбивала с легкостью Агасси на теннисном корте. Конечно, я понимал, что она встретилась со мной не для того, чтобы я пролил свет на обстоятельства смерти ее дяди. Но перебирать конспиративные версии было необязательно. Ее интерес мог объясняться тем, что я был неженатым хирургом. Увы, прожив двадцать пять лет из своих тридцати четырех в суетном Лос-Анджелесе, я достаточно хорошо отдавал себе отчет в том, почему мною способна заинтересоваться девушка вроде Самиры.

Однако будь она даже агентом ВЕВАКа, я не отказался бы познакомиться с ней ближе. Легкий покров тайны и воображаемая опасность только усиливали интригу. Женщин, старающихся мне понравиться, достаточно, но Самира могла таить намерения более коварные, чем замужество. Я предложил закончить вечер у меня, и она охотно согласилась.

Сквозь сон я слышал, как она вставала и выходила из спальни на цыпочках. Куда женщина может ходить ночью в чужом доме? В туалет? На кухню? Заколыхавшийся матрас дал знать, что она вернулась. Я протянул руку, притянул ее к себе и снова заснул. Пусть ходит и рыщет, главное, пусть возвращается.

Утром я подбросил ее обратно к машине и в прекрасном настроении поехал на работу. Два дня в неделю я работал в больнице. Это давало мне право на больничные привилегии – возможность оперировать в «Рейгане» пациентов частной практики. Увы, в летние месяцы эти два больничных дня иногда казались мне слишком тяжелой платой за привилегии. Первого июля в отделении появлялся ежегодный урожай резидентов – выпускников медшкол, начинающих ординатуру. Новички ничего не знали, ничего не умели. В операционной их ни на минуту нельзя было оставить одних.

Сегодня со мной поставили новенькую, некую Кэтрин Соболефф. Вчера она, как полагается, осмотрела записанных на сегодня пациентов и позвонила мне еще до свидания с Самирой, чтобы по форме доложить истории болезни и результаты осмотра. По ее имени я предположил, что она русская эмигрантка, но, услышав по телефону чистейший британский выговор, понял, что она, по-видимому, тоже из каких-то давних волн эмиграции. Голос у нее был деловой, почти бесцветный и никаких фантазий во мне не пробудил.

Ее вид еще раз подтвердил мою теорию. Соболева оказалась особой невзрачной: среднего росточка, волосы аккуратно заправлены под хирургический беретик, над хирургической маской на пол-лица моргали два детских серых глаза. Мне, уже начавшему привыкать к обильному макияжу Самиры, не подведенные глаза Соболевой показались беззащитно обнаженными.

Первый пациент.

– Доктор Соболефф, будьте добры, поставьте музыку. Там, на полке, диски. – Я кивнул и поднял уже стерильные руки.

Неожиданно она ответила на чистейшем русском:

– А какой из дисков поставить? Здесь несколько?

Я тоже охотно перешел на русский:

– Поищите там «Светлый праздник» Римского-Корсакова.

Стараюсь использовать любую возможность говорить по-русски, если речь не идет о происходящем на операционном столе. То, что анестезиолог и медсестры не понимали наш с Соболевой разговор, меня не волновало. Хирург в своей операционной – бог и царь, и у каждого из нас свои причуды и заскоки. Мой заскок еще весьма безобидный – шлифовать свой русский. Втайне я гордился тем, что никогда не вставлял в русскую речь английские слова, и, несмотря на то что был эмигрантом в четвертом поколении, говорил по-русски так, что даже в России никто ни разу не заподозрил, что я родился и вырос в Штатах.