Читать книгу "Думай, как Эйнштейн - Дэниел Смит"

Самая прекрасная эмоция, которую нам дано испытать, – это ощущение тайны. Это основополагающая эмоция, стоящая у истоков всякого истинного искусства и науки. Тот, кому эта эмоция незнакома, кто больше не может удивляться, замерев в восторге, и испытывать благоговейный страх, все равно что мертв: глаза его закрыты. Сама эта попытка постичь тайну жизни, неизменно связанная со страхом, и породила религию. Осознание того факта, что существует нечто, во что мы не можем проникнуть, ощущение того, что нашему уму доступны только примитивные формы познания глубочайших корней и лучезарной красоты сущего – это и есть истинная религиозность; в этом, и только в этом смысле, я являюсь глубоко религиозным человеком.

За все эти высказывания Эйнштейн еще при жизни получил репутацию человека, провозгласившего победу науки над религией. Теория относительности низвергла «истины», в которых никто не сомневался веками, и бросила вызов общепринятым религиозным доктринам так же эффективно, как это удалось идеям Дарвина в предыдущем столетии. Нечего и удивляться тому, что Эйнштейн стал иконой для многих адептов атеизма. Хотя сам он от подобного статуса однозначно открещивался.

На самом деле, всякий раз, когда атеизм принимал форму активно-непримиримого движения, Эйнштейн раздражался и старался от него дистанцироваться. В начале 1940-х, беседуя с немецким дипломатом Хьюбертусом зу-Левенштейном, известным своими антинацистскими взглядами, он категорически отделил себя от неверящих в существование бога, заявив: «меня выводит из себя то, что они причисляют меня к тем, кто поддерживает их взгляды». За пару лет до смерти он объяснял: «Что отделяет меня от большинства так называемых атеистов, так это чувство глубочайшего смирения перед непостижимыми тайнами вселенской гармонии».

Похоже, именно нежелание атеизма допускать свою возможную неправоту и оскорбляло Эйнштейна больше всего. В наши дни агрессивный атеизм по несгибаемости веры в собственную правоту ничем не уступает самым яростным религиозным доктринам. И это искренне возмущало Эйнштейна, негодовавшего: «фанатики-атеисты похожи на рабов, все еще чувствующих вес цепей, сброшенных после тяжкой борьбы. Этим созданиям… недоступна музыка сфер».

Вслед за этими его высказываниями стало еще сложнее разобраться: во что же, собственно, верил Эйнштейн и как он умудрялся совмещать убежденность в детерминированности Вселенной с требованием, чтобы человечество само несло моральную ответственность за свои действия? Его научные предпосылки не позволяли ему сомневаться, что все происходящее в космосе предопределено законами природы и концентрированным выбросом энергии, который однажды уже случился. А значит, для человека не остается никакой свободы воздействовать на события собственной волей и само понятие моральной ответственности лишается всякого смысла. В 1932 году он выступил с речью в Обществе Спинозы, где заявил: «Мысли, чувства и действия человеческих существ не свободны, а столь же связаны принципом причинности, как и звезды в своем движении».

Тем не менее Эйнштейн ожидал от людей добра – и, как мы еще рассмотрим в отдельной главе, уповал на политику, в которой люди мотивируют свой выбор этическими принципами. И хотя не принимал свободы воли как реальной категории, осознавал ее необходимость в качестве общественного инструмента. Цивилизованное общество, считал он, должно обязывать людей отвечать за свои поступки. О чем и сказал однозначно в беседе с Джорджем Вьереком: «Я знаю, что с точки зрения философа убийца не несет ответственности за свое преступление, но я предпочитаю не пить с ним чай».

В практических терминах это означало, что он призывал людей вести себя порядочно. К примеру, своих приемных дочерей он приучал к самоограничению и щедрости, повторяя им: «Сами пользуйтесь малым, но давайте много другим». А в письме к епископу Корнелиусу Гринвею написал: «Только нравственность наших поступков может наполнить жизнь красотой и достоинством». И хотя всячески отрицал доктрины мировых религий, видел в их главных постулатах модели для воплощения идей гуманизма. Вот как он задекларировал это мировоззрение в 1937 году: «То, что сделали для человечества Будда, Моисей и Иисус, значит для меня неизмеримо больше всех достижений исследовательского и творческого ума».

Таким образом, подход Эйнштейна к религии был в каком-то смысле очень простым и прямолинейным, а в каком-то – необычайно запутанным и туманным. Более того, сам он прекрасно осознавал противоречивость своей позиции. Ведь, как он признался уже незадолго до смерти: «Я – глубоко религиозный безбожник. Можно сказать, что это своего рода новая религия».

Эйнштейн, иудаизм и сионизм

Насколько я ощущаю себя евреем, настолько же я чувствую себя чуждым традиционным формам религии.

Альберт Эйнштейн – еврейской общине Берлина, 1920

Хотя Эйнштейн никогда не был религиозно послушным евреем (если не считать совсем короткого периода в детстве), он всегда чувствовал себя частью еврейской общины – и чем старше, тем больше. Как ни странно, его чувство принадлежности к еврейству только росло, чем дальше он отходил от авраамических религий. А в старости он даже стал утверждать: «мое отношение к евреям стало моей сильнейшей человеческой привязанностью».

После короткого знакомства с религией, навязываемой ему в раннем детстве, Эйнштейн отказался идентифицировать себя с иудаизмом. В 1986-м, оставшись на время без какого-либо гражданства, он писал о себе в официальных документах: «религиозной принадлежности не имею». Когда же в 1910 году он получил должность в Пражском университете, от него потребовалось принять австро-венгерское подданство, для чего было необходимо исповедовать какую-либо веру. Недолго думая, Эйнштейн вписал в нужную графу: «религия – мозаизм» (то есть учение Моисея, архаичный синоним иудаизма). Этот же термин он использовал снова в своих разводных документах в 1919 году, и после этого уже предпочитал везде определять себя как «диссентер»[7].

Бурные волны антисемитизма, поднявшиеся в начале 1920-х годов (особенно сильно – в его родной Германии), разлучили Эйнштейна с еврейским культурным наследием, но только не собственным происхождением. «Во мне нет ничего, что можно описать как «еврейская вера», – говорил он. – Но я счастлив быть частицей еврейского народа». Подобными заявлениями он неизбежно вызывал резкую враждебность у ортодоксов. Так, в 1920 году некая эксцентричная организация под названием «Сообщество немецких естествоиспытателей за сохранение чистой науки» обвинила Эйнштейна в том, что на понятии относительности он нажился финансово, и заклеймила «еврейскую сущность» его теории.

Однако если злоумышленники надеялись, что подобная тактика заставит Эйнштейна замолчать, они были глубоко разочарованы. Чем яростней разворачивалась против него кампания антисемитизма, тем выше он ценил свое еврейство. Как писал Зигмунд Фрейд, еще один великий еврейский интеллектуал XX века, еврейские ученые того неспокойного времени проявляли так называемый «созидательный скептицизм», лишь подтверждая свой исторический статус европейских аутсайдеров.