Читать книгу "Из Африки - Карен Бликсен"

Ему даровано великое счастье: без малейших усилий с его стороны он познает ни с чем не сравнимое удовольствие. Он участвует в великом сражении или танцует на грандиозном балу, причем сознает, что все это время даже не утруждает свои ноги стоянием, а просто возлежит. Чувство свободы пропадает тогда, когда в сознании сидит занозой какая-нибудь необходимость, спешка, забота: написать письмо, успеть к поезду, сделать важную работу. В этом случае спящий пускает коней своего сна галопом, спускает курки всех ружей — и сон начинает таять, превращается в кошмар, то есть в самое гадкое и вульгарное из всех возможных сновидений.

В мире бодрствования больше всего приближается к сновидению ночь без сна в большом городе, где никто ни с кем не знаком, и африканская ночь. Она тоже несет бесконечную свободу. Именно тогда все происходит: решаются судьбы, кипит жизнь, однако ты не имеешь ко всему этому ни малейшего отношения.

Сразу после заката африканский воздух наполняется летучими мышами, снующими так же бесшумно, как автомобиль по асфальту; в глазах сидящей на дороге хищной птицы отразится свет фар твоей машины, прежде чем она круто вспорхнет вверх прямо из-под колес. По дороге торопятся по своим нуждам мелкие грызуны, внезапно приседая или подпрыгивая, как миниатюрные кенгуру. В высокой траве поют свою нескончаемую песнь цикады, от богатства ароматов захватывает дух, а по небу скатываются, как слезы по щекам, падающие звезды. Ты — привилегированная персона, к которой обращено все происходящее, ты с гордо поднятой головой принимаешь царские дары.

В нескольких милях от фермы, в резервации маасаи, переходят с пастбища на пастбище зебры; стада перемещаются по серой равнине, как светлые полосы. На покатых склонах пасутся буйволы. Молодежь с фермы бредет мимо, парами и по трое, отбрасывая на лужайку длинные узкие тени. У каждого своя цель, они сейчас не работают на меня, и я не имею к ним отношения. Они лишний раз подчеркивают это, слегка замедляя шаг при виде огонька моей сигареты и на ходу адресуя мне приветственные жесты.

— Джамбо, мсабу.

— Джамбо, Морани, куда направляешься?

— На манаятту к Категу. У Категу этой ночью большая нгома. До свидания, мсабу.

Более крупные компании несут на пляски собственные барабаны, которые слышно издалека, как настойчивый пульс в черном теле ночи. Внезапно в неподготовленное ухо врывается резкий звук, вернее, глубокая вибрация воздуха — рев охотящегося в отдалении льва. Там, где он охотится, совершаются важные события. Рев больше не повторяется, но мой горизонт благодаря ему уже расширился: я вижу мысленным взором скрытые от глаз дальние укромные уголки.

Стоя перед домом, я услышала неподалеку выстрел. Второго выстрела не последовало, и ночь опять замкнулась в своей обычной неподвижности. Через какое-то время снова загомонили цикады, словно выстрел заставил их умолкнуть и прислушаться.

Один-единственный выстрел в ночи звучит решительно и необратимо. Он напоминает чье-то односложное тревожное послание. Я замерла, гадая, что бы это могло значить. Целиться во что бы то ни было в такой час было невозможно, а для того, чтобы отпугнуть зверя, следует сделать два выстрела, а то и больше.

Возможно, это дал о себе знать старый индус, плотник и кузнец Пуран Сингх; он вполне мог выпалить в гиен, проникнувших во двор и покусившихся на воловьи шкуры, подвешенные с камнями в качестве грузил; потом их нарезают на вожжи для воловьих упряжек. Пуран Сингх — совсем не героическая натура, но, испугавшись за вожжи, он мог распахнуть дверь своей хижины и пальнуть из древнего дробовика в сторону гиен. Впрочем, он разрядил бы оба ствола, а потом бы снова их зарядил и дал второй залп, раз уж ему захотелось в кои-то веки побыть героем. Но что означает единственный выстрел, за которым следует тишина?

Я немного подождала второго выстрела, но безуспешно; подняв голову, я удостоверилась, что дождя тоже не будет. Тогда я решила лечь, захватив с собой в кровать книгу и не потушив лампу. Когда среди грузов, снаряжаемых в Европе для Африки, случайно оказывается славная книжка, заслуживающая прочтения, ее читают именно так, как на это уповал ее автор, — моля Бога, чтобы продолжение оказалось не менее захватывающим, чем начало. Воображение разыгрывается, его уже не остановить…

Спустя пару минут на дорожку перед домом с ужасающей скоростью вылетел мотоцикл. Кто-то громко постучал в длинное окно гостиной. Я надела юбку, халат и тапочки, взяла лампу и вышла.

Меня поджидал управляющий моей фабрики, с безумными глазами, весь взмокший. Это был американец по фамилии Белкнап, очень способный, даже вдохновенный механик, но неуравновешенная натура: в его изложении все либо приобретало черты полнейшего совершенства, либо безнадежно валилось в тартарары. Поступив ко мне на службу, он сперва удручил меня и даже поверг в смятение своими неустойчивыми взглядами на жизнь и на перспективы моей фермы, но впоследствии я к нему привыкла. Его взлеты и падения оказались всего лишь ежедневной гимнастикой для его буйного темперамента, нуждающегося в упражнениях и застаивающегося от отсутствия событий; такое часто происходит в Африке с энергичными белыми молодыми мужчинами, особенно бывшими горожанами.

Однако сейчас речь шла не о гимнастике. Произошла трагедия, и Белкнап еще не решил, чем лучше потрафить своей ненасытной душе — сразу воздеть руки к черным небесам или ограничиться лаконичным изложением, чтобы не погрузиться в уныние. Дилемма сделала его похожим на мальчишку, стремглав примчавшегося с вестью о катастрофе. Изложение его получилось сбивчивым. Говоря, он постепенно понимал, что судьба снова не приняла его всерьез и его роль в событиях сводится к минимуму.

К этому времени на шум вышел из своего домика Фарах. Я выслушала рассказ вместе с ним.

Трагедия начиналась вполне мирно и неспешно. У повара управляющего был выходной; в его отсутствие семилетний поваренок Каберо, сын моего старого арендатора и ближайшего соседа фермы, старого лиса Канину, пригласил на кухню своих приятелей. К ночи компания совсем разошлась; Каберо притащил ружье хозяина и стал разыгрывать перед малолетними дикарями белого человека. Сам Белкнап разводил птицу: он поставлял на рынок каплунов и пулярок, закупая в Найроби породистых цыплят, и держал на веранде дробовик, чтобы отпугивать коршунов и диких кошек.

Из дальнейших объяснений Белкнапа выяснилось, что он держал оружие незаряженным, но дети нашли патроны и сами загнали их в стволы. Полагаю, в этом пункте ему изменила память: дети вряд ли сумели бы это сделать, даже если бы захотели; скорее всего, случаю оказалось угодно, чтобы именно в этот вечер он оставил дробовик заряженным.

Так или иначе, в стволе оказался заряд; Каберо по детской глупости и от возбуждения направил ружье в толпу сверстников и спустил курок. Раздался выстрел. Трое были слегка ранены и в ужасе покинули кухню, двое остались на полу — то ли с сильными ранениями, то ли бездыханные. Белкнап завершил свое изложение пространной анафемой африканскому континенту и всему, что на нем творится.

Пока он говорил, из дома тихо вышли бои; потом они вынесли керосиновую лампу. Мы запаслись бинтами и дезинфицирующими средствами. Попытки завести машину были бы бесполезной тратой времени, поэтому мы со всех ног пустились по лесу к дому Белкнапа. По узкой тропинке скакали тени от наших фигур, озаряемых болтающейся керосиновой лампой. До нас доносились короткие вопли — так кричит в смертельной агонии ребенок.