Читать книгу "Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза"

Нежно прикасалась я к ее талии, слегка встряхивала. Кончики пальцев скользили по ее шее, плечам, животу, ногам и заставляли ее суставы сгибаться. Она была ростом с месячного младенца. Я прижимала ее ко лбу, губам, груди. Мое святое чадо. Розовый фарфор и хлопанье ресниц. Одежда разложена на полу. Половых признаков никаких. Из слегка приоткрытого рта не доносится ни звука. В пику кукольной немоте говорю я. Сначала тихо, потом все громче. Я говорю для нее. Вместо нее. О холоде, о тепле, о пеленках, о повязках, о ввввоздухе и поццццелуе. О глазах цвета горного льда. Круглых как стеклянные шарики. Материнского чувства во мне не было, только сладострастие. Я параллельно была и собой, и ею. Щебетала всякую чушь: Сарика, спать! Но это было только полдела, потому что левый глаз Сари не знал отдыха. Как я только не укачивала ее в своем углу комнаты. Мы шли к овечкам, на пастбище, по цветочному лугу (спи, детка). Все опасности предотвращены, разве что стена рухнет. Или мама войдет. И Сари сразу покажется мне тяжелой. Я положу ее на кровать и накрою своей тенью.

До поры до времени.

От желания мне не избавиться. Желания залезть в ее конверт. Шмыгнуть туда к ней и не вылезать. Плоть к плоти. Как близнецы. Я шевелю кончиком языка, просто так. И вот я лежу рядом с ней, бок о бок.

Как прекрасно нам спалось вместе.

Лизи пахла нафталином. Или хлоркой. Она пахла. Туловище у нее было матерчатое, кожа – из розового фетра. Курносый нос и светлые косы. На ней всегда было вязаное шерстяное платье: красное с белой каймой. Лизи меня не привлекала, поэтому я ее не раздевала. Ее нарисованные глаза не готовили никаких неожиданностей, фетровая кожа местами продралась. В лучшем случае, Лизи сидела, прислонившись к подушке, в роли декорации. Для этого она была достаточно хороша. Но в ней не было ничего особенного. Ее безобидность оставляла меня равнодушной. Лизи – это не любовь, не страсть, не желание, просто хорошая девочка. Она будет пасти коров, думала я и наказывала ее молчанием. Или растягивала ее бескостные ноги в шпагат. Лизи и ухом не вела.

Я была несправедлива к Лизи? У нее были прелестные румяные щеки и ни капли занудства. Она терпеливо слушала мои взывания к Сари. Терпеливо сносила мои сражения с мигренью. Непритязательность без нескромности. Крепкий орешек.

В каком-то темном углу на чердаке они все еще вместе: Сари и Лизи, Лизи и Сари. Лес вырублен, отправлены в отставку.

XXII. Брат болен

А хромал ли он? У него болело одно бедро, и однажды он не захотел пройти даже пяти шагов. Поскольку плаксой он не был и истерик не устраивал, к этому отнеслись серьезно. Мартину было три года, нежный ребенок с оливковым личиком, очень тихий, очень застенчивый, очень спокойный. Часами он складывал кубики, листал книги, играл со своими мягкими игрушками или выводил каракули на бумаге. Он не кричал, ничего не требовал, занимал себя сам. Мне он казался вполне счастливым.

И вот вдруг болезнь. Его отвели к врачу, известному педиатру, который в свободное время писал портреты музыкантов. Доктор Дрейфус диагностировал заболевание тазобедренного сустава, болезнь Пертеса на ранней стадии. Счастье в несчастье – раннее распознавание болезни повышало шансы на выздоровление. Лечение состояло в строгом постельном режиме, причем на больную ногу был наложена шина и ногу вытягивали с помощью груза. Больная нога из-за нарушений в развитии могла оказаться короче здоровой, и это нужно было во что бы то ни стало предотвратить. Длительный процесс. Родители запаслись терпением. Сам Мартин – слишком маленький, чтобы осознавать большие промежутки времени – принял все как должное.

Целый год он лежал в постели. Ни разу я не слышала, чтобы он жаловался или плакал. Его, видимо, врожденная удовлетворенность пошла ему на пользу. Со своими друзьями, мягкими игрушками, он вел пространные беседы, на секретном языке, который понимал только он. Язык был больше похож на японский, чем на немецкий или венгерский. «Осики» означало «питье»; это слово ему приходилось говорить также маме и мне, остальные слова он берег для своих зверушек, которых становилось все больше. Все время добавлялись новые: носорог, слон, лама, белка. Зоопарк фирмы «Штайффа» располагался на подушках, одеяле и столе, под присмотром гномика Пукки, чья ухмыляющаяся физиономия излучала радость. У Пукки был нос картошкой, плутоватые карие глаза и серебристая окладистая борода. На голове у него был красный колпачок с кисточкой, вокруг пояса синий фартук, на ногах фетровые туфли. Для Мартина он был самым близким другом, и продержался до тех пор, пока его резиновое лицо не растрескалось и не стало липким. Некрасивого Пукки заменили на Пукки II, Пукки II в конце концов на Пукки III. Они были похожи друг на друга как капли воды, только колпачки и фартуки меняли цвет.

Наряду с Пукки и зверями были и книги. «Флурина» и «Урсли с колокольчиком» Алоиса Каригиета, «Жизнь животных» Брема, «Макс и Мориц» Вильгельма Буша. Мартин рассматривал картинки, мама ему читала. Читала она неустанно, с полной самоотдачей. Словно замаливала вину. Словно чтение могло ускорить выздоровление. Мартин наслаждался этим и все знал наизусть. Улыбаясь, бубнил он четырехстопные хореи Буша:

«Макс и Мориц с увлеченьем

Пилят доски над теченьем

И садятся за мостом

Под ракитовым кустом.

И давай оттуда хрюкать,

Лаять, блеять и мяукать:

– Бёк-бёк-бёк! Иди на мост

И пришей селедке хвост»

(пер. А. Усачева)

Я тоже знала все, и вдову, старушку Больте, и учителя Лемпеля, и дядюшку Фрица, крестьянина Мекке, знала, что для плохих мальчишек все кончится плохо. Но история каждый раз оказывалась смешной, Мартина она радовала.

Я наблюдала за тем, как мой брат справлялся со своим положением. Удивлялась его терпению, его хорошему настроению. И завидовала, потому что все свое время мама посвящала ему. Иногда я спрашивала ее, не любит ли она его больше, чем меня. Она качала головой, мол, я же умная девочка, должна понимать, он в ней нуждается. Я садилась на край кровати и стыдилась. Конечно, я хотела быть умной девочкой, но сердце мое бунтовало. В глубине души я чувствовала себя маленькой, беспомощной, брошенной, считала, что от меня требуют слишком многого. Неужели никто не догадывался?

Вскоре я стала слишком горда, чтобы показывать свою слабость. И изображала, изображала хорошую девочку, которой я не была. Ребенок во мне плакал.

Мартин ничего не знал. Он заслуживал внимания, что он мог поделать. Я была старшей и, если не считать головных болей, здоровой. От меня ждали, что я приспособлюсь. И я приспособилась.

Приспособилась я только внешне. Мы с братом делили одну комнату. Во время его болезни мы дышали одним воздухом, оберегали друг друга как два ангела-хранителя. Я видела все, что с ним происходило. И он, в свою очередь, знал многое обо мне. Такая близость была слишком тесной. Однако уклониться от нее было невозможно, второй комнаты не было.

В своих мечтах я уходила в себя, как улитка прячась в лабиринт своей ракушки, пока слезы не навернутся на глаза. Там было просторно и тихо.