Читать книгу "Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон"

Вот даем! Только послушайте! Потом мы сидим и молча пьем, и вдруг я без всякого предупреждения фыркаю со смеху, да так, что обрызгиваю Гарри вином. А все потому, что представила, как мы будем врать Ане. Прикидываться из вежливости, что помирились. Мы с ним вступили в сговор, накануне развода!

Гарри поначалу и не думает смеяться – морщится брезгливо и утирается. Потом – слава тебе господи – и сам начинает хохотать. А со мной творится что-то жутко непонятное. От его смеха мне становится страшно весело, и я чувствую себя такой пьяной. От одного, хоть и большого, бокала вина так не захмелеешь.

– Еще по одной?

– Ага.

И чем, по-вашему, мы занимаемся, отметив поминки по собственному браку и с грехом пополам доковыляв до дому? Мы занимаемся сексом! И мне даже не противно.

Мацек

«Хватит думать о сексе, Мацек! – кричу я себе. – Будешь воображать себя и Аню в постели – сглазишь. Гони прочь образы обнаженной Ани!»

В пиццерии тепло, пахнет чесночными гренками. Здесь куда лучше, чем у меня в фургоне. Я бы и спал тут. Тепло, чисто, дух чесночный. Отличное место. Сэм в подсобке подготавливает лепешки. Он хороший работник – всегда моет руки, ни на что не жалуется.

– Ну, Сэм, как дела с твоей польской подружкой? – Я всегда его про это спрашиваю.

– Никакая она мне не подружка, кретин, – всегда отвечает он.

Мы с ним так теперь разговариваем – мы старые друзья.

– Ну, тогда ты даруй ей подарок. Или откармливай хорошим обедом в хорошем ресторане.

– Ага, как скажешь. А как твои шуры-муры с той замужней бабой? – спрашивает он, раскладывая лепешки по сковородкам.

– У меня не имеются шуры-муры с Аней.

– Ты давай шевелись, а то она решит, что не нравится тебе.

– Опять ты надо мной хохочешь.

– Я над тобой смеюсь.

– Что же мне делать?

– Да я-то почем знаю? Ты что, дурак? Мне же всего четырнадцать.

– Но ты знаешь ее мужа, ты про Аню знаешь что-то, а я не знаю. Я не могу спать от мыслей про нее.

Но Сэм вздыхает и говорит:

– Надеюсь, ты только прикидываешься таким несчастненьким. Я, конечно, может, чего не догоняю, но, по-моему, женщины не любят спать с несчастненькими.

Потом работа у него заканчивается и его мамуся забирает его домой. Роза ее имя. Хорошая женщина, но Сэм плохо к ней относится. Не улыбается, когда она улыбается, даже почти не смотрит на нее. Я не слышал ни одного раза, чтоб он сказал «спасибо». Они уходят, и лавка остается совсем пустая, а на улице тихо капает грустный шотландский дождик.

Я скучаю по краковским грозам. Скучаю по их запаху, как от ксерокса. В Шотландии зимние дни короче, чем в Польше. Гораздо короче. Бывают дни, они гаснут, не успев начаться. И весь день никакого солнца. В такое время я, конечно, думаю о смерти. Ты изучаешь смысл жизни, а смерть покашляет тихонько, вот так, и скажет: «Про меня не забудь, дружок!»

Без этого нельзя. Каждую минуту смерть грубо обрывает всех этих философов, все эти умные слова и толстые книги… Что мы на самом деле знаем? Только это:

Мы все умрем.

И пожалуй, еще вот это:

Любовь существует.

И неважно, есть Бог или нет, потому что эти два факта в обоих случаях неизменны. Все остальное просто… пирожки.

Я вам скажу, что такое смерть. Это такой легонький ветерок, его и не заметишь, и этот ветерок дует над всеми на свете. Каждый день – и особенно каждую ночь. И сильнее всего он дует на тех, кто отвлекся, забыл об осторожности. На людей, которые живут вдали от родных мест. Или на тех, кому вдруг взгрустнулось. Грусть, она может оторвать вас от всего, разомкнуть любые связи. Тогда ветерок берет и приподнимает человека с поверхности земли. Вот так! На минутку зазевайся, не посмотри в зеркало заднего обзора, и – фьють! А потом пройдет совсем мало времени, и как будто тот человек и не жил вовсе. Ведь мы с вами не горы. Не огромные каменные горы, нет; мы – кусочек пепперони, который я только что уронил на пол. Видите, я выбрасываю его в мусорное ведро? Кто вспомнит о пепперони? Никто, даже другие пепперони.

Сегодня я как будто наполовину здесь. Заболел, наверное. Голова медленная, тяжелая, и сердце еле тукает. Приходится напоминать себе: Мацек! Еще чуть-чуть – и ты покойник! Вспоминаю, где я, вспоминаю, что живой, и снова становлюсь самим собой. А хорошо любить Аню, хотя она меня и не любит. Хоть я даже не могу подарить ей мою любовь. Я жив, я люблю. Этого довольно.

Сегодня вечером я буду готовить очень хорошие пиццы, потому что это приятнее, чем поставить крест на пицце.

Вот семья зашла, и я улыбаюсь – а почему нет? Болтаю о погоде. Готовлю большую пиццу с мясом для этой крикливой семьи. Они не могут решить, кто победил в футболе. Как будто это важно. Они тоже пепперони, но они, по крайней мере, семья пепперони. Если один из них упадет на пол, они заметят. Они не станут топтать его, не выбросят в ведро. Во всяком случае, не сразу.

Мне не по душе быть одиноким пепперони. Все идет вкривь и вкось. Я скучаю по дому. Живот болит и горло, оно тоже болит. И, если Сэм прав, ни одна женщина больше никогда меня не полюбит. Сколько уже месяцев прошло. Скоро забуду, как это делается.

Шумная футбольная семья уходит, а я звоню своей тете, своей тетке Агате. Звонить в Польшу очень дешево, не знаю, почему я не делаю этого чаще.

– Dzien dobry? Мацек! – кричит она.

Я слышу ее голос, и перед глазами встает кухня тетки Агаты. Терракотовые плитки на стене, угольный камин, который греет четыре комнаты за одно время. Слышу запах ее духов, лавандовых. И звуки улицы: собачий лай, гудки машин, вороны. Какое-то непонятное чувство наполняет меня. В нем – все мое детство, юность.

– Мацек? – говорит моя добрая тетка, и теткин голос возвращает мне самого себя.

Я хочу отвечать, но у меня нет никаких польских слов, только боль в горле. Такая крошечная частичка времени, но сердце успевает глухо оборваться. А потом я прихожу в себя. Слова текут, и «Пицца Пэлас» уплывает в никуда.

– Dzien dobry! – кричу я, а в груди что-то разрастается. Вы замечали, как от радости вас словно раздувает?

Агата расспрашивает, как я живу и что это за место, а потом говорит, по своему обыкновению, «Tak, tak, tak» и интересуется:

– Когда ты приедешь домой? На Рождество приедешь, да?

И я отвечаю – потому что иногда деньги не имеют значения:

– Да, я приеду на Рождество. Приеду домой.

– Ты обещаешь, Мацек Ковальчик? Приехать домой на Рождество?

– Да. Да!

Она говорит, что соскучилась, что любит меня; так вроде бы говорят друг другу «Всего доброго», когда пора закругляться. Или когда хотят сказать правду, для которой не нужно ни особого тона, ни времени. Я не могу отличить одно от другого и повторяю так же торопливо, как она: «Я тебя люблю. Соскучился! Через месяц увидимся!» И вешаю трубку.