Читать книгу "Гранд - Януш Леон Вишневский"

Он все сильнее высовывался из окна, крича на выглядящего крайне удивленным мужчину, который в белой рубашке, галстуке и черных лакированных ботинках стоял на газоне, держа в руках шланг, и оглядывался по сторонам.

– Кто вас, господин хороший, в садовники нанял? Завтра же цветы будут все в пятнах от капель воды, а послезавтра, если и дальше будет так палить солнце, пятна превратятся в дырки насквозь! Вы, пан, лучше бы водичкой из чайника цветочки в офисе поливали, потому что в том, как поливать садовые растения, вы ни черта не понимаете! А это не какой-нибудь там «умственный труд»! Тут думать надо и знать кое-что!

Мужчина наконец повернул голову туда, откуда доносился хриплый от крика голос Убожки. Несколько секунд он смотрел на окно, а потом, не выпуская из рук резинового шланга, медленно направился к отелю.

– Странный он какой-то, – сказал Убожка. – Вам так не кажется, барышня? Прямо берет и уничтожает растения средь бела дня. Корпоранты, я считаю, должны его за это с работы вмиг пинком вышибить…

– Ну ты слегка преувеличиваешь, Убожик. По-моему, – улыбнулась она, – ведь не все же ботаники. Просто стало жарко, вот он и хотел траве и кустам помочь. А теперь пошли-ка обратно в ванную, – заявила она приказным тоном. – Бриться. Уговор есть уговор.

* * *

Убожка нервно схватился за свою бороду.

– Что-то я не помню, чтобы мы вопрос о бритье обсуждали, а память у меня функционирует пока, к сожалению, даже слишком хорошо, – произнес он с беспокойством. – Мне эта борода для дела нужна. Если вы меня, барышня, побреете, так меня добрые люди на улице узнавать перестанут и я ничего собрать не смогу в результате. Хорошо ли будет? Вы, барышня, когда-нибудь видели гладко выбритого и аккуратно подстриженного нищего? Потому что я вот не видел, а в этом бизнесе уже несколько лет кручусь. Бритье весь мой образ изменит, а может быть, даже сломает мне имидж – и конкуренты только порадуются этому, будут свои грязные руки потирать. Сейчас столько нищих развелось, что надо в ногу со временем идти и о своем имидже как следует заботиться. Если так дальше пойдет, то скоро мне придется свой профиль на фейсбуке заводить.

Она взяла его за руку и потянула в сторону ванной.

– Я знаю нескольких нищих с фейсбука, – рассмеялась она. – Хотя им кажется, что мир об их нищете не догадывается. Но это так, к слову. А если по сути, Убожик, борода у тебя снова отрастет, а я уже все приготовила. Включая бритвенный станок. А это совсем другое дело, не какие-то пластиковые одноразовые станочки с семью лезвиями. Ну и потом – я просто хочу посмотреть на тебя без бороды. Увидеть тебя в новом образе. А ты? Тебе самому не интересно? А может быть, тебе понравится, и ты таким и останешься? Давай, рискни! И можешь при этом курить, – добавила она.

Убожка еще поупирался немного, но потом неохотно побрел за ней. В ванной она снова усадила его на край ванны, набросила ему на плечи полотенце и начала состригать ножницами спутанные кончики бороды. Потом попросила, чтобы он как следует намочил лицо горячей водой, и щедро покрыла его кожу кремом для бриться.

– Ты опасной бритвой когда-нибудь пользовался? – спросила она, засовывая руку в карман халата.

Убожка внимательно наблюдал за ее рукой. Когда она со щелчком выкинула лезвие из деревянной рукоятки, он произнес:

– Батюшка всегда брился только опасной бритвой. И его отец тоже. Я не мог дождаться, чтобы у меня на морде хоть что-нибудь выросло, потому что мне этот процесс казался очень мужским. Я любил смотреть на отца, как он, в белой майке, с белой пеной на подбородке и щеках, медленно и с достоинством правил свою бритву о старый кожаный ремень. Этот ремешок висел у нас в прихожей на специальном гвоздике, около зеркала, между вырезанной из «Трибуна люду» фотографией улыбающегося Берута и иконой плачущей Божьей Матери Ченстоховской в золотой раме. Отец никогда этот ремень не использовал, когда меня наказывал. Ему жалко было его для моего худого зада. А брился он своей этой остро наточенной бритвой всегда аккуратно и с удовольствием. Обычно утром, потому как щетина у него отрастала быстро и бриться приходилось каждый день. Он как будто хотел соскрести с себя все грехи и обиды своей жизни. Всей жизни до вчерашнего дня. Может быть, поэтому мамуля его всегда после бритья целовала в лоб. А может быть, это было только такое ее женское восхищение этой демонстрацией мужественности. А еще он в кладовке хранил специальный точильный камень для бритвы. В руках я его бритву держал всего раз в жизни. Когда он умер, мы с мамой не отдали его в морг, потому что там холодно и мокро, а он тепло любил. Мамуля хотела, чтобы в землю он ушел бритым, таким свежим, утренним – будто без грехов. Поэтому я его бритву на ремне выправил, точь-в-точь как он, все время острой стороной вперед, встал на колени перед ним, таким неживым, лежащим на одеяле в большой комнате, и батюшку своего его же собственной бритвой побрил.

Убожка закурил, встал перед зеркалом, размазал по лицу очередную порцию крема и, забирая бритву из ее рук, добавил:

– Так что я опасной бритвой, барышня, пользовался. Один раз пользовался.

Она задумчиво смотрел на него. С каждым новым вопросом, с каждым новым высказыванием он открывался для нее все с новой, неожиданной стороны. «Может быть, на самом деле, – думала она, – эти «вынесенные за скобки» не вписываются ни в какие рамки, поскольку они более чувствительные? Или, наоборот: они стали такими более чувствительными, потому что мир их постоянно «выносит за скобки»? Когда она, еще почти подростком, подсаживалась к ним, она не знала ответа на этот вопрос, и сейчас она его тоже не знала. Убожка был совсем другой, чем игравший на губной гармошке Василь, и все же их взгляды на жизнь и на мир были очень похожи. Полные внимательности, эмпатии, часто – печали. Василь тоже рассказывал ей истории – такие же, самые что ни на есть обычные – часто, как и у Убожки, просто воспоминания, так, к слову, вскользь, и в них часто встречались мелочи, которые для других не имели бы никакого значения, но которые становились при этом важнейшей частью повествования. Они, эти «вынесенные за скобки», сами о том не ведая, замечали то, что было не видно и не слышно остальным. Эпизоды, цвета, гармонию, диссонанс, запахи, вкусы, грязное и чистое. Может быть, от того, что у них было больше времени, а может быть, потому, что у них не было ничего и они ничем не стремились обладать, поэтому жили без этой хронической гонки, без лишней беготни, без этого ощущения, что вокруг шеи все туже затягивается удавка… Возможно, поэтому они и слышали больше, и видели больше, и вкус ощущают лучше, и мыслят более четко. Потому что не спешат. Может быть, бездомность обостряет тоску по собственному дому и воспоминания о том времени, когда такой дом был, становятся очень выпуклыми и выразительными, как будто увеличенными через лупу ностальгии.

Наверно, поэтому Василь в конце своего существования пешком отправился в Брест, где родился.

Ни Василя, ни Убожку Юстина другими не знала. Василя уже не вернуть, а вот узнать Убожку у нее шанс есть.

Убожка, с сигаретой в зубах, медленно сбривал бороду, вглядываясь в свое отражение в запотевшем от горячей воды зеркале.