Читать книгу "Последний князь удела. "Рядом с троном – рядом со смертью" - Дмитрий Дюков"

— Как же ты добыл-то такого норовистого? — не унимался с вопросами рязанец.

— Малого татарчонка я в их обозе взял, телегой тот правил, а того, что с вами, ентого да ещё одного уже попозже, на берегу Оки мы с братаничем прихватили.

— Как же одолели-то вдвоем троих?

— Да из воды вылезли сумлевшие, плавать-то токмо вон малец, что с вами, умел, он двоих и тащил еле живых. Видать, подустал малость. К тому же выбрались они без брони да оружья, то ли побросали, то ли с конями на дно ушло. Ну, мы-то по-быстрому арканы и набросили на двоих, а ваш-то отрок дёру не стал в кусты давать, попробовал ремённые петли руками порвать али скинуть. Да куды ему, кожа добрая, конём сшибли, да такоже повязали. Мурзёнок-то выкобениваться стал, вот я его и поволочил чуток за лошадкой на аркане. Думал — зашиб, но оклемался нехристь. Ещё руку погрыз, когда с него одежонку обдирал, больно атлас хорош, бабам на платки любо будет.

Бакшеев подошел поближе к юнцу, внимательно его осмотрел и сообщил:

— Обознался ты, друже. Эт мурзин слуга — виршеплёт.

— Какой-такой виршеплёт? — удивлённо переспросил вяземский воин.

— Ты татарское наречие разумеешь? — ответил вопросом на вопрос Афанасий сын Петров.

— Словес полста знаю, а более нет, да и не желаю знать, в полон, не дай бог, попадёшь, там хочешь не хочешь, а разучишь.

— Вот ты его, мил человек, и не понял. Он прислужник мурзинский, хоть и ближний. Он для услаждения свово господина речи складывает, уж больно родовитые татаре складно молвить любят. Яко скоморох, в обчем.

Мозг служивого явно закипел, он снял шлем и начал озадаченно чесать затылок. Бывший порубежник же начал с пленным разговор по-татарски, и спустя несколько минут мальчишка на цепи начал что-то декламировать. Язык был восточный, но это были или стихи, или песня, рифма явно присутствовала.

— Вишь, он и по-арапски, и по-татарски вирши складывать учён. Какой же с него мурза? — ухмыльнулся Бакшеев.

— Можа, он поп бесерменский? — надеялся на лучшее помещик.

— Где же видывали муллу, чтоб бородёнка ещё не проросла? — уничтожил надежду рязанский знаток. — Скоко в плату хотел получить?

Вяземец натужно пытался представить себе попа без бороды, у него явно не выходило, и он сконфуженно произнёс:

— Чаял рублёв сто аль хоть полста.

— Ты, вроде, муж зрелый, а баишь, будто белены объелся! — усмехнулся Афанасий. — Ты спрашивай за этого полудохлого никчёмника сразу бочонок злата. Не расторгуешься, но хоть люд подивишь.

— Твоя каковская цена будет?

— За ради маеты твоей с дщерью несчастной, да княжича нашего доброты великой одарим пятнадцатью рублями, деньгой московской, не порченой.

— Можа, мурза за своего ближника поболе окуп-то даст?

— Ежели жив с брани вернётся, да захочет выкупить, то и даст. Можа, люб ему энтот отрок, у татаровей, знаш, грех содомитский почасту бывает. Не проверял?

Помещик аж подавился словами и только замычал нечленораздельно, вовсю в отрицании тряся головой.

— Озюн кетлюк, урус!!! Озюни сокарым!!! — припадочный татарчонок начал биться в цепях.

— Вот, за живое взяло, чую, дело тут не ладно, надо бы повременить с куплей, — с удовлетворением заключил Афанасий.

Подъехав ко мне, рязанец ухмыльнулся и вполголоса произнёс:

— Ишь как мурзёнок взбесился. Бранными словами хулит, убить грозится, точно высокородный!

Испугавшись, что мы уезжаем со двора, уже согласный на всё, дворянин из Вязьмы взмолился:

— Христом Богом прошу, забери ентого сына нечистого!

— Эх, ладно, раз обещался — возьмём, княжича моли, чтоб не снял мне голову за такую пустую растрату казны, — переключил на меня внимание Бакшеев, сам сделав рукой жест конвою, чтобы вязали буйного мальца.

— Княже, сделай милость, забери ирода, я за твоё здравие свечу в две гривенки весу в церкви поставлю, век Бога молить буду! — надрывался торговец ясырём.[64]

Мало чего понимая, я промямлил, что заберу. Откуда взять на оплату пленного денег, мне было неизвестно.

Погрузив покупку животом на круп заводного коня, Афанасий сообщил вяземцу:

— За платой завтрева поутру приходи ко двору царского слуги, конюшего, боярина Бориса Фёдоровича Годунова. Его казначей расчёт даст.

— Батогами меня с того двора не сгонят? — заволновался продавец.

— Тебе, дурню, царёв брат слово дал, а ты смеешь сомнения являть? — опять начал делать суровое лицо старый пройдоха. — Куда ты третьего татарчонка из ихней ватажки девал?

— Отдал купцу Фёдору, что с Астраханью торг ведёт, тот-то был смирен и разумен, русскую речь разумел, и татарскую, и наречья разные ногайские, что улу-ногай и кичи-ногай именуются. Больно он купчине понравился, в прикащики его возьмёт, быстро выкупится, я за него всего двенадцать рублёв получил.

— Нам же бедностию жалился, хитрован! — попенял дворянину Бакшеев.

Связанный татарчонок, слыша такую лестную характеристику своему компаньону, прошипел:

— Шура, огул шур!

— Ты рабом не бранись, может так статься, сам долю холопью сполна хлебнёшь, — философски посоветовал крымчаку рязанец.

Так мы и выехали к воротам. У молодого черкеса при виде упеленатого молочного брата сжались кулаки, но вступивший с ним в беседу Афанасий разрядил обстановку. Выбравшись на улицу, старый воин сообщил мне, что надо бы кого послать поискать купца и забрать у него прикупленного приказчика.

— Зачем он нам, Афанасий? Да зачем нам два его дружка по разбою? — удивился я.

— Вишь метку на груди и плече татарчонка?

Присмотревшись, я заметил под лохмотьями знак в виде перевернутой набок двузубой вилки.

— Вилка какая-то.

— То-то, знак сей не простой, бийский, тамга рода Барын. Из ближних родичей бия полоняник наш, может, даже сынок. Вот посему и третьего нам схватить надобно, чтоб не поведал кому не следует о птичке такой редкой.

— Дак как же, ты ж говорил, знатных надо царю отдавать. На них обратно пленных выменяют?

— А, пустое, — махнул рукой ветеран. — Привезут за него татары три десятка нашего люда, что и так выработался, обычаем их отпускать таковских рабов надобно. В посольство по эдакому делу сотню крымчаков пришлют, те нажрут, напьют, да и даров стребуют многих. Дело богоугодное, а казне вред один да хищничеству пособление.

По возвращении к хоромам рязанец распорядился, чтобы полон заперли отдельно, и вступил в диспут с управляющим годуновским хозяйством на предмет выделения денег. Тот послал гонца к боярину и по возвращении того, кряхтя и причитая, стал отсчитывать принесённое из домовой казны серебро. На торжища и гостиные дворы были посланы угличские люди с наказом найти купца с его купленным холопом.