Читать книгу "Инспекция. Число Ревекки - Оксана Кириллова"

испытал на себе, едва прибыл в Дахау, – вдруг вспомнилось мне, – возможно, не в той мере, в которой довелось вам, но в первый же день мне пришлось участвовать в церемонии посвящения новичков. Она заключалась в избиении заключенных. Я помню свои мысли в тот момент, они были… – я попытался подобрать верное слово, – лишними, скажем так, не способствовавшими делу.

Габриэль Линдт кивнул.

– Все мы приезжаем, окрыленные некими идеалистическими воззрениями, вложенными в наши головы еще в отчем доме, но постепенно эти крылья тяжелеют и, как будто намокшие, тянут вниз. Они попросту становятся балластом, который надо сбросить, чтобы двигаться дальше.

– Что ж, я рад, доктор Линдт, что вам окончательно удалось избавиться от своего балласта, – я сделал ударение на последнем слове.

– Пожалуйста, просто Габриэль, – тут же поправил он. – Да, это так. Если кто-то решит, что моя голова полна мыслей о смысле жизни, ее величии и попранности, то, боюсь, я их разочарую. Вчера, сортируя очередную партию на платформе и отправляя одних направо, на работы, других налево, в газовые камеры, я думал, что взять на ужин: шницель или колбаски. Кругом хаос, прожекторы заливают платформу, на ней это стадо с перекошенными лицами смотрит на начальника конвоя, тот что-то докладывает нашим транспортникам. Собаки рвутся с цепей, крики, гомон, плач детей, стоны стариков и больных, а у меня в голове: «Шницель или колбаски?» С одной стороны, шницель был позавчера и за день до этого, надоел, но, с другой стороны, колбаски у нашего повара получаются не столь удачные. Направо. Налево. Налево. Направо. Шницель. Колбаски. Налево… А этот вроде ничего, крепкий, можно было направо, а впрочем, черт с ним… Так шницель или колбаски? Вот и все мои мысли в тот момент. Муки моего выбора.

Мне внезапно стало смешно. Я громко хохотнул и покачал головой. Габриэль развел руками:

– Все мы тут до ужаса заурядны и скучны. Все наши мысли крутятся вокруг еды, успеваемости отпрысков, настроения любовницы, головных болей жены, аренды жилья, выходных в пивной с друзьями, выгодных вложений и дивидендов. Все то же, что в голове у всякого человека в этом мире, – только на территории лагеря.

– Я вижу, вы успели тут поразмышлять о человеческой природе.

– Безусловно! Я же не могу не замечать, что все эти заключенные считают нас законченными извергами. Но мы-то себя таковыми не признаем. Мы уничтожаем во имя того, во что свято веруем, что считаем правильным. Готовы ли мы пожертвовать своими жизнями ради этого? Определенно… многие готовы…

Он сделал крошечную паузу, задумчиво вскинув глаза к серому небу, отчего мне сразу же подумалось, что доктор себя к таковым все же не причисляет.

– Для них убийство – это вовсе не какое-нибудь приятное дело, – продолжил он, – это неизбежное на пути к цели, это необходимо совершить. Именно так: вынужденная необходимость, безусловно неприятная, но не имеющая альтернатив. И те, кто вынужден оперировать этим неприятным инструментом, – злодеи ли эти люди?..

Доктор посмотрел на меня. Я ничего не ответил. Судя по всему, сам он считал, что ответ отрицательный.

– Я размышлял дальше, гауптштурмфюрер фон Тилл: так кого же я готов признать злодеем? И я понял, убить мать с ребенком не садизм, если есть четкий приказ, за которым стоит истинная цель. Садизм – это убить вначале ребенка и только после этого мать. Так вот те, кто строит очередность процесса таким образом, чтобы насладиться материнским исступлением, и есть злодеи в чистом виде. Именно такие персонажи рушат всеобщую убежденность в том, что немцы – высокоцивилизованный народ. И наш антисемитизм, прилежно взращенный на потребность времени, тут ни при чем. Антисемитизм – что ж, все народы, которые хоть так или иначе соприкоснулись с евреями, подвержены ему в той или иной степени. К этому стоит отнестись философски. Раз в две тысячи лет кому-то приходится проредить это стадо, почему бы на сей раз великую миссию исполнить не нам?

Я продолжал с интересом наблюдать за доктором. Теперь, уже даже не боясь заставить его почувствовать себя неловко, я прямо спросил:

– Считаете ли вы себя отчасти таковым?

– Садистом? – Как я и ожидал, вопрос ничуть не покоробил Габриэля. – Видите ли… даже уничтожая крыс у себя в подвале, я стараюсь избегать лишних мучений. Так что нет, не считаю. Любой нормальный человек – я сейчас не говорю о душевнобольных – обладает врожденной антипатией, отвращением к уничтожению себе подобного. Наша задача в сложившихся обстоятельствах сохранить это врожденное качество и не перейти черту, понимаете? А это сделать довольно легко. Иногда подобный переход совершают даже от скуки, чтобы вы знали. Охранники в лагерях часто заключают споры, знаете, из разряда уложить одним выстрелом сразу двоих, а то и троих, поставив их друг за другом. Это обычная скука, и к тому же банальная возможность. Им скучно, и они могут.

Он посмотрел на меня, пожимая плечами и всем своим видом давая понять, что легко понимает сложившиеся закономерности. Возможно, не принимает – тут я до сих пор не уяснил для себя, – но понимает, тут уж безусловно. Доктор тем временем продолжил:

– Недавно я столкнулся с одним из самых невероятных развлечений с точки зрения полной поломки психики. В одиннадцатом блоке ставят заключенного лицом к стенке, вскидывают автомат, звучит приказ «Огонь!», а сзади следует удар палкой вместо выстрела. Позже заключенный приходит в себя и ему говорят, что он уже в аду, где теперь все то же самое будет продолжаться бесконечно, так как он был нечестив. И хохочут. Заключенный сходит с ума, конечно же, и его приходится пристреливать уже по-настоящему. Я также знаю, что на Восточном фронте происходят совершенно не укладывающиеся в голове… – Габриэль попытался подобрать нейтральное слово, – инциденты. Охранники, которых перевели сюда с передовой, рассказывали о шестиконечных звездах, которые вырезали на лбу еврейских детей. О том, как по мальчикам пристреливали пулеметы. О девушках с отрезанными грудными железами, вспоротыми животами, отрубленными кистями и выколотыми глазами. О групповых изнасилованиях школьниц, о трупах женщин с пригвожденными к ним детьми, о разрывании детей пополам на глазах у еще живых матерей, знаете, за одну ножку держат, другую прижимают сапогом к земле и… впрочем, не будем углубляться в детали. Мне подробно описывали огромную груду обнаженных тел девочек-подростков – их еще живыми отделили от остальной массы пленных и отдали на потеху рядовому составу.

– Подобные… вещи происходят во время любого военного конфликта, – тихо, но твердо проговорил я. – Вы понятия не имеете, что творят русские с нашими военнопленными. Да и случись нашим женщинам попасть в их лапы, вы думаете, их ждала бы иная судьба?

Доктор Линдт и не думал спорить. Напротив, он закивал еще до того, как я умолк.

– Вы, безусловно, правы. Глупо и малодушно верить, что какая-то из воюющих сторон не опускается до насилия среди гражданских. Хоть наша пресса и пытается уверить, что немцам подобное бесчестье не свойственно, верить ей – увольте. Во-первых, благодаря своей службе я точно знаю, как обстоят дела на самом деле. Во-вторых, в силу выбранной профессии я слишком хорошо изучил человеческую породу. И я заранее смеюсь над тем, кто вздумает мне рассказывать о благородном немецком воине, который никогда не трогал пальцем беззащитных женщин и детей. Война рождает новую, врéменную, нацию «людей воюющих», которые воюют в данный момент, которые видят норму в насилии и убийстве не только тех, кто идет против них с оружием, но зачастую и мирного населения. Отвоевавшие клочок земли считают, что им достается не только сама земля, ее ресурсы и ценности, но и люди, которые живут на ней. Они становятся такой же трофейной собственностью, с которой можно поступать как угодно. Так что я легко могу представить зверства русских на отвоеванных территориях. Равно как и знаю наверняка… – Он многозначительно посмотрел на меня, – что не меньшие зверства творят и наши парни с русскими замарашками. Чести на войне не бывает, увы, среди какой бы воюющей нации мы ее ни искали. Все человеческие устои сминаются под этим мороком ужаса, который окутывает воюющих каждый день и каждый час. Все они