Читать книгу "Повешенный - Алексей Викторович Вязовский"

«любовь» к инквизиторам было повсеместной, не зря же они носят маски, скрывая свои лица.

—…Хотя, конечно, вы с Южинским так прогневали императора, что мне приказано не проявлять к вам ни малейшего снисхождения. Я, если честно, не понимаю такого сурового отношения императора именно к вам двоим, но буду вынужден исполнить его личный приказ, поскольку не могу исключать доноса от кого-то из своих подчиненных.

— Я это понимаю. Поэтому не жду от вас особого отношения и поблажек. Единственное — мне хотелось бы видеться с Петром Южинским на прогулках. Хотя бы изредка. Я очень переживаю за его душевное состояние, он совсем пал духом. А что касается царского гнева, так его вызвал наш отказ написать прошение о помиловании.

— Что ж, послаблений вам не обещаю, но даю слово офицера, что гонений и злых придирок не будет. Солдаты у меня на секретном этаже подобраны особые — до унижения арестантов эти люди не опустятся, и язык за зубами они держать умеют…

…Разговор с майором Турубановым оставил у меня странное впечатление — двойственное. Вроде бы я увидел, что гадостей с его стороны ждать нам не стоит, честный служака до такой низости не опустится — честь не позволит. Но с другой стороны, нарушать ради нас служебные инструкции он тоже не будет. Велено царем содержать нас в строгости — значит, именно этого и стоит ждать от майора.

Кстати, Илья Сергеевич, действительно оказался приятелем покойного отца Павла Стоцкого. Не то, чтобы близким его другом, скорее именно приятелем. Они воевали в одном полку в первую галльскую, а потом неоднократно пересекались в Петрополе. И с семьей боевого товарища Турубанов был хорошо знаком. Мало того, Павел Стоцкий еще и спас жизнь его сыну во вторую галльскую, вовремя столкнув зазевавшегося парня с бруствера. Если бы не природная скорость и реакция Павла, лежать бы тому с пробитой картечью грудью. Так что Турубанов был обязан Стоцкому жизнью своего сына.

— Павел Алексеевич, прошу простить, но свидание с братом или вашей матушкой я вам позволить никак не могу — извиняющимся тоном сообщил он мне — Служебный долг превыше всего.

— Я понимаю, Илья Сергеевич, и даже не смею просить об этом — изобразил я печаль. И, помолчав, добавил — К тому же брат — последний человек, кого бы я хотел видеть в своей жизни.

— А что так? — удивился Турубанов

— Так именно по доносу Сергея меня и арестовали.

— Да, не может такого быть! Чтобы Сергей… Нет, это наверняка навет.

— Если бы… Дознаватель Гирс даже дал мне его прочесть, когда я отказался писать прошение на имя царя. В доносе такие подробности, что никто кроме брата такого знать не мог.

Потрясенный майор откинулся в кресле и только открывал рот, как рыба, выброшенная на берег. Тяжело, наверное, услышать, что ребенок, которого ты знаешь с детства, вырос и оказался доносчиком, предавшим родного брата. Я невесело усмехнулся и лишь развел руками. Не всем же быть людьми чести, и среди дворян встречаются всякие.

После этого разговор как-то сам собой угас. Наверное Турубанову нужно было переварить услышанное. Заверив меня еще раз, что никаких унизительных выходок со стороны тюремщиков ждать нам не стоит, я был отпущен в свою камеру. И моя тюремная жизнь потекла своим чередом…

* * *

…Вскоре я уже научился различать шаги наших надзирателей, которые сменяли друг друга через сутки. Их было всего двое, и только они приносили нам еду и воду. Видимо, на этот секретный ярус никому не было доступа, кроме коменданта и двоих проверенных солдат. Один из них был постарше, и при ходьбе немного шаркал ногами. Второй был молодым, но слегка прихрамывал при ходьбе — это отчетливо слышалось. Оба были молчаливыми и в разговоры не вступали, произнося в основном обычные для тюремщика фразы.

Заодно я обнаружил, что кроме нас с Петром, здесь содержат еще одного неизвестного арестанта. И если камера Южинского находилась в самом конце отсека, то этот незнакомец располагался в соседней с моей. Толстые стены, сложенные из кирпича, не пропускали звуков, так что о наличие соседа я мог судить лишь по тому, что тюремщик после моей камеры через несколько шагов снова останавливался. И снова гремел засовом окна в двери, через которую подавал арестанту еду.

Чтобы проветрить камеры, нас по очереди выводили в коридор минут на 20–30, где был хоть какой-то свежий воздух. В камере же вентиляции не было, и воздух был всегда спертым. Может, летом, когда не будут топить печи, здесь станет немного полегче, но сейчас постоянно чувствовалась нехватка кислорода в воздухе, и эти полчаса в коридоре были настоящим спасением. Думал ли я когда-нибудь, что окажусь в такой ситуации? Делать здесь было абсолютно нечего. Ночью я полноценно высыпался, а днем от безделья нарезал круги по камере, меряя ее короткими шагами от двери до стола, или просто сидел на стуле, чутко прислушиваясь к происходящему в коридоре.

Кормили в основном кашами, щами, простой крестьянской едой, без изысков. Пища постная, но оно и понятно — начался Великий пост, и теперь до Пасхи «меню» будет весьма скромным. Доктор ко мне так и не пришел, возможно майор просто поостерегся из-за странностей с моей «звездой». Видеться с Южинским тоже никак не получалось — то ли Турубанов забыл о моей просьбе, то ли он опасался, что мы с Петром при встрече наговорим чего лишнего. Ведь редкие прогулки в небольшом замкнутом дворе между Секретным домом и крепостной стеной совершались исключительно в присутствии надсмотрщика.

Мои мечты о самоубийстве так и остались лишь мечтами — надежный способ все никак не находился, у каждого были существенные недостатки. Да, и подводить Турубанова под монастырь мне не хотелось. Понятно ведь, что за мою попытку его ждет наказание. И кто потом займет это место, еще не известно. Могут ведь такую тварь прислать, что взвоешь…

От нечего делать я попробовал упражняться в даре. Если родовая особенность Стоцкого — это скорость, то ведь ее как-то можно тренировать? Например, я пробовал подбрасывать и ловить столовые приборы — ложки, кружки и миски. Упражняться старался по утрам, подгадывая к тому моменту, когда «звезда» на груди начинала тускло мерцать. Обычно это случалось после утреннего подъема — видимо организм восстанавливался во время ночного сна.

Сначала ничего не получалось — я не замечал никаких сверхспособностей. Но постепенно уловил ритм мерцания, и вошел в своеобразный транс. Это случилось во время попытки жонглирования. Внезапно, предметы начали замедляться, а затем и буквально застывать в воздухе. Через пару недель я уже наловчился на выбор «вынимать» подвисшую железную чашку, тут же возвращая ее обратно и выхватывая уже ложку. Концентрация внимания в этот миг усиливалась до невозможности, а звуки вокруг становились еле слышными, как в воде.

Я раз за разом повторял «скоростное» жонглирование, но оно получалось далеко не всегда — примерно один успех приходился на три неудачи. Зато мне постепенно удалось довести количество предметов до семи — в дело пошли оторванные с шинели пуговицы. Отчего «включалась» и «выключалась» моя способность — так и не понял, но поскольку свободного времени мне было не занимать, я упорно продолжал упражняться с даром и искать важные закономерности.

А после обеда наступал черед простых физических тренировок. Привычка — вторая натура, я ведь дома тренировки никогда не забрасывал, три раза в неделю посещал спортивный зал. Здесь конечно тренажеров нет, но никто не мешал мне отжиматься от пола с хлопками или запрыгивать с места на стул, привинченный к полу. Ну, и боксировать, конечно, изображая бой с тенью.

Все эти упражнения и тренировки дали неожиданный побочный эффект. Я так уставал, что мне совсем перестали сниться сны. Падаешь на кровать и сразу проваливаешься в какую-то тьму. И это почему-то положительно сказалось на моем психологическом состоянии. Не то, чтобы я смирился со своим попаданием или стал забывать семью, но прежняя жизнь как-то отдалились, оставшись где-то на заднем фоне. Душа продолжала болеть, но уже не так сильно, как прежде. И желания прыгнуть в петлю становилось все меньше. Иной раз даже грешным делом думалось — а со мной ли это все было?

Странно конечно… Тяжелые условия содержания в этой тюрьме должны были бы укрепить меня в желании умереть. А тут вдруг наоборот проснулась тяга к жизни. Видимо из духа противоречия. Характер у меня такой — чем больше на меня давят, тем сильнее я начинаю сопротивляться. Вот попал