Читать книгу "Смотрите, как мы танцуем - Лейла Слимани"

любовь, а желание сбежать отсюда, надежду на то, что с ней произойдет что-то хорошее и она вырвется из тоскливой рутины. Она задавала Анри вопросы о жизни в Касабланке и изо всех сил старалась его слушать. Но ее мысли витали далеко, она не могла думать ни о чем, кроме обнаженного тела Анри и той минуты, когда он ее поцелует. Он приехал ради нее. Она твердила про себя: «Он приехал ради меня». Со дня первой встречи в 1966 году они постоянно переписывались. Письма Анри, такие красивые, такие умные, приводили Монетт в смущение, и она целыми днями смотрела на лист желтой почтовой бумаги, не находя слов, чтобы выразить то, что у нее на сердце. Он звонил ей на Рождество, в день рождения, а зимой 1968 года они отправились в горы, в Ифран, и гуляли по заснеженным кедровым лесам, где на ветках деревьев раскачивались бесхвостые макаки. А теперь он здесь, с ней, и он волнует ее, лишает дара речи, как мечта, которая внезапно сбылась, когда ты уже перестала надеяться. Весь вечер она не обращала ни малейшего внимания на Аишу, и та сидела, скрестив руки и жуя коктейльную соломинку. Ее взлохмаченные волосы придавали ей вид растерянного ребенка. Она явно не желала поддерживать беседу с сидящим напротив нее юным педантом, стучавшим ногой в такт мелодии.

– Музыка здесь паршивая. Разве в Мекнесе никто не слышал о джазе? Или, например, о рок-н-ролле?

Аиша пожала плечами. Рядом с ней шепотом переговаривались Анри и Монетт. Ее подруга хихикала, крутилась на стуле, и Аише было неловко на нее смотреть. Монетт то и дело беспокойно трогала руками прическу, как будто хотела удостовериться, что шиньон никуда не сполз. В отличие от Аиши Монетт всегда любила мальчиков и отдавалась им, бескорыстно и безрассудно, возможно считая, что ее искренность, ее готовность дарить себя заставят их расчувствоваться. Про нее говорили, что она девушка доступная. Часто Аиша обеспечивала ей алиби или, усевшись прямо на земле или на капот машины, стояла на стреме, пока Монетт кувыркалась с очередным мальчиком. Аиша никогда не завидовала подруге, скорее ей было за нее обидно. Ей казалось, что Монетт раздает себя по кусочкам всем этим парням, которые совсем ее не любят.

Маркс откашлялся.

– То, что я сказал недавно… Знаешь, я не хотел тебя обидеть. Наверное, твой отец приличный человек. Уверен, он очень гордится своей дочкой, которая собирается стать врачом.

– А ты? Ты изучаешь экономику?

– Да, ты угадала.

– И кем ты потом станешь?

– Я? – произнес он и улыбнулся. – Я хочу писать книги.

Прежде чем отправиться спать, Аиша закрылась в ванной комнате. Расчесала волосы и не спеша, прядь за прядью, накрутила на бигуди. Закрепляя шпильками большие голубые цилиндры, она размышляла над тем, что сказал Карл Маркс. Слова парня не шли у нее из головы, они бросали тень на родителей, порочили их, и от этого у нее пробегал мороз по коже. Она не могла поверить, что ее отец эксплуататор, что он безучастно взирает на окружающую его нищету. Ей хотелось доказать Марксу, что она не безмозглая дочка состоятельных родителей, какой он ее представил, однако вынуждена была признать, что такова и есть на самом деле. Она ничего не знает о мире, о своей стране. Жила только для себя, как индивидуалистка, и в этом ее вина. Ничто и никогда не заставляло ее взбунтоваться. Она не задавала вопросов, не оспаривала приказов. Никогда по-настоящему не обращала внимания на этих мужчин и женщин, на их бедственное положение и нищету. На бесконечные вереницы этих людей, чье предназначение – идти на войну ради других, умирать ради других, губить молодость и силы, работая на износ. Ради других. Все это пронеслось у нее в голове словно в тумане, скорее как ощущение, а не как мысль. Не будучи мятежницей, она мучилась угрызениями совести. Если бы она набралась смелости, то попросила бы объяснений у Карла Маркса: она задала бы ему тысячу вопросов. Но он, наверное, считал ее круглой дурой, и это ее угнетало.

Он сказал: «Я хочу писать книги», – и всякий раз, когда она вспоминала его слова, ее охватывало волнение. Ей казалось, что никогда еще никто не делился с ней такой прекрасной мечтой, таким благородным стремлением. Будь она менее тупой, менее невежественной, она спросила бы, какие именно книги и о чем он хотел бы писать. Будут ли они чистым вымыслом, или он намерен говорить правду. Он сказал ей, что его зовут Мехди. Мехди Дауд. И начиная с того дня она питала только одну надежду: увидеть его снова.

Селим провалил экзамен на бакалавра, и в сентябре ему пришлось снова сесть за парту. Он почувствовал себя униженным, когда директор лицея встретил его у дверей со словами:

– Итак, Бельхадж, решил наконец потрудиться?

Ученики повернулись к нему, и в их взглядах он увидел восхищение – он был старше, они восхищались его спортивными достижениями – и одновременно легкое презрение: ведь отныне ему придется сидеть с ними, младшими, в одном классе. В его ситуации не было плюсов, сплошные минусы. Он уже знал программу и внушил себе, что дождется весны, тогда и позанимается как следует. Первую четверть он собирался посвятить спорту и общению с несколькими друзьями, не уехавшими учиться за границу.

В октябре 1968 года он принял участие в чемпионате и выиграл золотую медаль на дистанции 100 метров вольным стилем.

– Удивительное дело: этот парень, в жизни ужасно неповоротливый, плавает так быстро, – заметил его тренер.

Да, Селим был медлительным, и за это его частенько поднимали на смех. Он медленно соображал на уроках, медленно говорил, перемещался в пространстве и даже одевался медленно. Его движения были скованными, стесненными. Создавалось впечатление, что он где-то витает или занят решением уравнения, такого трудного, что он не способен реагировать на происходящие вокруг него события. Слова Сельмы, произнесенные несколько месяцев назад на крыше, медленно пробили себе дорогу к его мозгу. Они дошли до его сознания, постепенно в него проникли, и однажды осенним вечером, выкурив на крыше сигарету, он решил все проверить. Когда родители легли спать и дом погрузился в темноту, он отправился в коридор и снял с этажерки терракотовую вазу. Сунул в нее руку и наткнулся на холодный металл. Селим вытащил револьвер осторожно, словно гранату с выдернутой чекой, грозившую разорваться прямо у него под носом. Потом, когда