Читать книгу "Восьмерка - Захар Прилепин"

Мы расселись в актовом зале — ночная смена, вся помятая от недосыпа, и утренняя — розовая и пахнущая так, будто все они завтракают зубной пастой и запивают ее фруктовым компотом.

Командир вошел, дергая щекой, и брови его супились так сурово, что их захотелось постричь.

— Вы люди государевы, — сказал он, не здороваясь. — Пусть государь у нас пьяный и дурной — мы ему служим. А у государя есть наместники, — после каждой фразы командир замолкал и делал предгрозовую паузу. — Местный наместник — наш с вами градоначальник! — звонил мне сегодня ночью — хотя до сих пор и днем не соблаговолял, — и поставил на вид, что мои бойцы ездят по кабакам и устраивают там бардак и позорище. Какого черта, я не пойму?

Никто не шевельнулся ответить, потому что это был не вопрос.

— Сердечные товарищи градоначальника жалуются ему, что вы, пользуясь своей государевой службой, бьете невинных, жмете их баб и ведете себя с хорошими людьми как непотребные скоты! С хорошими людьми — как бешеные скоты!

— Вранье, — сказал я с места, и напрасно.

— А вы знаете, пустые ваши головы, что вас всех завтра могут посадить? — неожиданно заорал командир так, что все бойцы склонили лбы и стали заметно ниже, словно будылье на ветру. — И не в красную зону вас отправят, а на обычную — и там вам придется отбиваться всеми четырьмя ногами день и ночь от всех желающих отведать на вкус опричного мяса! Каково?

Грех скосился на меня, но смысла его взгляда я не понял.

— Знаете, — орал командир, — что вы уже заработали на три надежных уголовных статьи — там и грабеж золотых изделий с воровских блядей, и дюжина их кабанов, снявших в травме такие побои, как будто их всех били ломом по лицу?

Тут даже я смолчал, хотя глаз не опустил и все рассматривал багрового командира, вращавшего глазами с такой страстью, что его брови, казалось, подпрыгивают, как белки от огня.

— Знаете, что сказал мне градоначальник? — закончил командир, вдруг перейдя на шепот. — Что если вы еще хоть раз — он расформирует отряд в течение двух недель! Псы вы драные — вот мое вам слово.

Я осмотрел пацанов — ну, не сказал бы о них такое, нет.

Командир встал, толкнув свое кресло, и пошел к дверям, прихватив со стола свой, заметил я, такой же большой и черный мобильный, какой был у буцевского водилы.

В дверях командир обернулся и велел:

— С этой минуты кабаки объезжаем за километр, а в свободное от работы время сидим дома и занимаемся кройкой и шитьем. И если из вас никто не окажется на зоне в ближайшее время — я буду удивлен больше всех!

Командир ушел — а мы еще минуты три сидели молча, как будто он мог вернуться, договорить и, быть может, даже успокоить нас.

Про лыковскую цирюльню и ночную придурь Греха я даже забыл. Да все мы про все забыли, быстро оделись и, не сговариваясь, залезли в «восьмерку». Лыков и печку нам включил.

Когда Лыков, оглядываясь, начал разворачивать машину, вышел на улицу командир и проводил наш отъезд тяжелым взглядом. Мы сидели со строгими лицами, не моргая. Но едва свернули на трассу, как Лыков объявил негромко:

— А по фигу!

Шорох ухмыльнулся обмороженным лицом, я тоже обрадовался, услышав голос товарища, и лишь Грех сидел, сжав зубы.

— Давайте по пиву? — предложил Лыков. — Папка деньжат подарил.

Здесь, наконец, и Грех очнулся для радостей бытия — ему Лыков и поручил сходить к ларьку, выдав сразу четыре полтинника, среди которых был мой, что показалось вдвойне приятным.

— Портера! — крикнул я вслед, и никто не оспорил мое предложение.

К портеру Лыков раскрыл свой несъеденный, хоть и остывший завтрак — то были пельмешки, маленькие, симпатичные — у каждой озябшие губки бантиком.

…Портер с пельмешками, одной пластмассовой ложкой, в марте, в маленьком и прогретом салоне «восьмерки», — плохо ли…

— Вечером на том же месте и в тот же час встречаемся, — предложил Лыков, быстро пережевывая пельмени и макая хлеб в заледеневшее, как мартовское солнце, маслице.

— Аргументы? — спросил его Грех, не переставая жевать и попивая портер длинными глотками.

— На месте определимся, — ответил Лыков, часто моргая веселыми глазками. — Может, замирим ситуацию…

— А может, перекроим и пошьем все по-новому, — продолжил Шорох, памятуя о наказе командира.

— А чего остается? — ухмыляясь, спросил Грех в горлышко пустой пивной бутылки. — В тюрьме мне делать нечего.

Я было зацепился за это «мне», а не «нам», но тут же отвлек себя: не приставай, велел себе, не надо.

Дома я разоспался до такой степени, что когда пацаны за мной заехали — в моей голове стояла теплая, бесшумная, мягкая, с привкусом густого портера тьма, в которой неожиданно, как стекло, рассыпался звонок.

Я вскочил и полуголый поспешил к дверям. Распахнул их, не спросив, кто там — а там был Шорох, чесавший щетину на лице.

— Типа, так пойдешь? — спросил он, кивнув на мои трусы и тапки, в которые не помню, как успел влезть, — ну не спал же я в них.

— Щас, — пообещал я, имея в виду, что скоро на мне будет чуть больше одежды.

Некоторое время разглядывал себя в ванной, просыпаясь.

Когда вышел — в квартире уже были Лыков и Грех.

— Че снилось? — спросил Грех.

Я скосился на свое одеяло и подушку, будто пугаясь, что там рассыпаны остатки моих снов, содержанье которых никак не мог вспомнить.

— Темно… — ответил я про свои сны, все еще не вернувшись в сознание целиком.

Гланька точно не снилась. Как может сниться то, к чему я не имею никакого отношения и чего не понимаю.

«Какая еще тюрьма, — все думал я в полутьме „восьмерки“, привалившись головой к стеклу. — Не может этого быть!»

Возле «Джоги» это ощущенье еще больше усилилось, потому что: вот клуб, вот тут пацаны первый раз избили буцевских, вот там мы подрались — ну и что? При чем тут судья, решетка и сроки — мы же просто жили, а за жизнь не сажают. С тем же успехом нас можно посадить за то, что мы умываем лицо, носим ботинки, произносим слова.

…Нет?..

«Восьмерку» мы поставили подальше от клуба, хотя буцевское место опять пустовало.

Однако в клуб вошли по-хорошему веселые, сильные — не с чего нам было так разом ослабеть.

Мы скромно пристроились за пустой столик, у Лыкова опять нашлись деньги, и мы тоже обнаружили в карманах какую-никакую мелочь, в общем, уставили стол так, чтоб слегка дребезжало, когда его случайно тронешь.

Не скажу, что вокруг нас кружилась вся публика, но точно ощущалось: в зале есть несколько внимательных человек, понявших, кто мы, и ждущих продолжения.

Мы покуривали, — Лыков выложил на стол свою пачку подороже, а Шорох свою — подешевле, — и мне порой казалось, что дым над нашим столиком висит как знак вопроса.