Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Снова грохот, снова дойры, бубны, наступает буря. Старик, опираясь на шута, уходит. «А-а-а-а!» – глиссандо всех оставшихся на сцене. Мужчины исчезают, дочери, прогнав отца, пускаются в пляс. Оркестровое tutti, разрываемые паузами, всполохи молний, нисходящая хроматика хора.

– Это же Верди, Diesirae… – Жанна сидит рядом, рот полуоткрыт, рука на его колене.

– Идея Садыка, решил еще к шашмакому добавить в двух местах «Реквием», – шепотом отвечает Николай Кириллович.

– Он гений, правда? У меня аж мурашки побежали… А правда, что он переспал уже со всем театром, включая уборщиц?

– Не знаю. Давай лучше смотреть.

– Тоже в этот театр, что ли, устроиться…

Прогон второго акта завершен, зажигается тусклый свет.

В зале довольно много посторонней публики, кто-то аплодирует. Жанна хлопает так, что ладони рябят, выкрикивает: «Браво!» На сцену выбегает Садык в блестящей рубашке, что-то объясняет актерам. Николай Кириллович проходит между рядами, следом идет Жанна, оправляя короткую юбку. Выходят из зала, идут по театру, мимо стендов с фотографиями актеров, работает радио, идут последние новости.

* * *

Наступила осень, пока только по календарю. Днем еще стояло лето, на солнце почти июль, ближе к вечеру начинался август, и только ночью, когда воздух холодел и под простыней становилось зябко, чувствовался сентябрь. Николай Кириллович ходил мрачный, у него появился легкий тик, два раза на репетициях напомнило о себе сердце, приходилось искать нитроглицерин.

Нет, оркестр звучал уже вполне пристойно. Оркестранты не то чтобы полюбили музыку, которую заставлял их исполнять Николай Кириллович, но как-то сжились с ней, а может, и полюбили. Уже не писали на Николая Кирилловича письма, не устраивали «итальянскую забастовку», играя всё на pianissimo, так что он лез на стены, пока не понял, в чем дело. Удалось, наконец, выбить надбавки за сверхурочные репетиции, оркестровая яма ожила, прекратились опоздания и посторонние разговоры. В оркестр было взято трое новых музыкантов, «три Петра», как их тут же назвали. Флейта из Ферганы, скрипка из Ташкента и альт из Новосибирска. Петр Первый, Петр Второй и Петр Третий. Оркестр принял их так, как и принято принимать чужаков: продемонстрированы были и прищуры, и кислые улыбки, и покровительственные интонации. Но после нескольких репетиций это исчезло. «Три Петра» показали класс, и вообще были общительными, кроме ферганского Петра, который заикался и потому говорил мало, стесняясь своего дефекта. Оркестр потянулся за «Петрами» и зазвучал лучше… Нет, конечно, не так, как нужно. Далеко не так, как нужно!

Надвигающийся фестиваль давил, Николай Кириллович чувствовал это давление всем телом, особенно головой, хотя болело в основном сердце. Нужно было все время звонить, объяснять и снова звонить. В Музтеатре это не умели, в Музтеатре умели организовывать только юбилеи, елки и панихиды. Секретарши директора панически боялись междугородных звонков и вообще любых поручений, выходящих за пределы пишмашинки, чайника и жестяной банки из-под кофе, в которой хранился чай. Самого директора не было видно, он был, как всегда, занят ремонтом: пока театр перекрашивали в розовый цвет, в туалете снова лопнула труба, а в гримуборной народного артиста республики К. Д. Диярова в результате замыкания случился пожар. Жертв, к счастью, не оказалось, кроме самого К. Д. Диярова, который, наглотавшись дыма, месяц не мог петь, чему оперная труппа тихо радовалась. На все вопросы Николая Кирилловича директор отвечал: «Да вы не волнуйтесь, как-нибудь проведем! Такой плов приготовим, всю жизнь помнить будут, а потом еще им девушки наши спляшут!» В последний раз, таинственно подмигнув, повел Николая Кирилловича в смежную комнатку: «Вот! Финские, высший сорт! Красавцы, сидишь как на кресле, душа отдыхает… Не нужен один, кстати?» Николай Кириллович помотал головой и тихо вышел. Потом звонил Казадупову, но Казадупов снова отвечал длинными гудками, а один раз, появившись в трубке, кричал, что ничего не слышит.

Наконец удалось подключить Люсю Осипенкову, все тут же сдвинулось и закипело. «Люсеньку, – как заметил Ринат, – давно было пора использовать в мирных целях». Но главную работу делала даже не Люся, а Хуршида, племянница Касыма-бобо. Люсю вскоре отвлекли юбилейные мероприятия, а Хуршида, помогавшая ей, осталась. Ее поместили в закопченную гримерку народного артиста К. Д. Диярова, выдали дырокол, телефон и геологическую карту СССР; на двери возникла надпись: «Секретариат фестиваля». Хуршида звонила, обольщала, пробивала, а в перерывах шагала по кабинету и пела вполголоса арию Далилы.

Худо-бедно был достроен Центр современной музыки. Нет, совсем даже не бедно. Мрамор, витражи, керамическое панно: Орфей с лирой, Барбад с барбадом, Чайковский с дирижерской палочкой, в небе над музыкантами кружат голуби и над всем, возле самых керамических звезд, завис спутник. Зал тоже как-то сделали, в авральном порядке что-то докрашивалось, доустанавливалось, дозабивалось. Ганча и позолоты избежать не удалось, но акустика, по крайней мере, не пострадала. Николай Кириллович специально привозил оркестр, малым составом, попробовать зал. Оркестранты разглядывали здание, обменивались репликами, хохмили. Собрались на сцене, порасщелкивали футляры, настроили инструменты. Сыграли кусок из «Звуков воды» Токаржевского и из Первой симфонии Канчели. Зал откликался, звук разбегался по нему и возвращался на сцену. «Ну как?» – спрашивал Николай Кириллович со сцены у трех самых въедливых оркестрантов, специально посаженных в зале. «С пивом сойдет», – кивали въедливые оркестранты. «Почему с пивом? Без пива тоже!» – откликалась Хуршида, сидевшая на последнем ряду. Возле стен в проходах появлялись маляры, сварщики, стояли, слушали. Под конец по предложению оркестра прошли кусок из первой части новой симфонии Николая Кирилловича, раздались аплодисменты. Потом все снова погрузились в автобус и поехали в чайхану, пообедать, посидеть на топчанах над шумевшим внизу саем. Николай Кириллович сидел, отгонял ос и молчал. Что-то нагнеталось, накапливалось в воздухе, накапливалось и жгло.

Началось это, кажется, с письма Рогнеды. Он получил его в конце августа. Письмо начиналось с сообщения об Илике. Он прочитал, перечитал, сел на диван, потом лег на него лицом вниз. Он почти не думал после отъезда об Илике, а Илик, оказывается, о нем думал. Теперь с подачи Илика на фестиваль сюда собираются какие-то иностранцы, американец и француз, Неда не помнит имена, возможно, их даже пустят. Но самого Илика уже нет… Николай Кириллович лежал, уткнувшись лицом в темноту и пыль диванной обивки, и пытался это понять. Ни одного из писем Илика, о которых упоминала Неда, он не получал. Он умылся, выбил нос и стал одеваться на репетицию.

Что-то накапливалось, ныло сердце. Объяснить это было некому. Жанна? Жанна умела слушать. Но ее средний вернулся из лагеря со скарлатиной, и Жанна на две недели исчезла. Он спрашивал, не нужна ли помощь. Нет, «Володя помогает».

Пару раз приходил Давлат, оба раза накуренный, и моментально засыпал на кухне. Проснувшись, смачивал лицо из-под крана и убегал. Николай Кириллович спросил его о Владимире. «Мы с ним не разговариваем, слишком разные взгляды. – Давлат стоял и закручивал уже закрытый кран. – Пусть со своими ангелами общается. К нему, понимаешь, опять ангелы приходили. Сказали, что будет война, все арабы нападут на Израиль и будет Третья мировая, из-за арабов… Как ты считаешь, несколько тысяч изгнанных со своих мест арабов – это что, ерунда?» Николай Кириллович согласился: нет, несколько тысяч – это не ерунда, но… «А для Володи это – ерунда. Я за сигаретами, сейчас приду…» Ни с сигаретами, ни без так и не вернулся.