Читать книгу "Апокриф - Владимир Гончаров"

— Что за группировка?

— Ваши старые знакомые, Тиоракис: «Свободный Баскен».

— Ну, я то имел дело с ФОБом, с боевиками.

— Не придирайтесь, все они одним миром мазаны! У «Свободного Баскена» есть свое боевое крыло. У нас все доказательства в наличии, осталось только реализовать. Вот как раз одним заходом и…

— «Свободный Баскен» запрещен. «Чужой» вряд ли свяжется с нелегалами.

— А откуда он узнает, что на контакт с ним выходят нелегалы? Мы тут, вроде, выяснили, что он в информационной самоизоляции и политикой не интересуется. Вы же ему не скажете, я полагаю? А он в предварительных контактах почти никому не отказывает. Так?

— Репт может отказать.

— Не откажет.

— Почему вы так думаете?

— Мне почему-то так кажется. А потом, вы ведь уже как-то пробовали… для тренировки, так сказать… в обход Репта? Получилось, однако… И в этот раз получится!

— Я не буду в этом участвовать.

Слова эти выскочили у Тиоракиса так спокойно и, как бы в контексте разговора, что Мамуля на полном ходу чуть было не пролетел мимо них:

— Ну и замечательно! Теперь в деталях… Простите, Тиоракис, я не расслышал, кажется… В чем вы не будете участвовать?!

* * *

Это, конечно, не было арестом в полном смысле слова. Тиоракис хорошо понимал, что побег из госпиталя не представляет для него большой сложности, однако, такой ход означал бы окончательный, демонстративный даже разрыв с системой и переход в разряд ее врагов со всеми вытекающими последствиями. Он немедленно превратился бы в дичь, охота на которую ведется без лишних сантиментов.

«И без того удивительно, — мысленно увещевал сам себя Тиоракис, что Мамуля повел себя подобным образом. В общем-то он старается меня таким образом прикрыть. Хотя… Может быть, и свою задницу прикрывает! В конце концов, это он меня поставил на операцию. Наверно, ручался кому-нибудь за мою надежность… Так что теперь представить мой провал следствием нервного срыва, а не сознательной изменой присяге, — для него тоже выход».

А еще Тиоракис злился на Острихса: «Строго говоря, это все из-за него — упрямого инфантильного осла! Любой нормальный человек, получив такую информацию, какую я ему дал, как минимум поостерегся бы, осторожничать бы начал, затих бы на время… А этот… На рожон ему непременно надо!»

Тиоракис вспомнил то чувство тихого бешенства, когда он услыхал ответ Острихса, лишавший его возможности дальнейшего маневра и роковым образом толкавший к выбору между двумя возможностями, каждой из которых он одинаково желал избежать.

— А у меня создается такое впечатление, — сказал тогда Острихс, — что тебя могли просто использовать с целью повлиять на меня.

— Что ты имеешь ввиду? — этот вопрос был задан Тиоракисом исключительно в рамках роли, которая им разыгрывалась. Он уже понял, в чем состояла мысль Острихса.

— Если уж за мной действительно так внимательно следят, то эта самая встреча с твоим старым знакомым могла быть вовсе не случайной. Его могли специально к тебе подослать, чтобы испугать меня и заставить поступить так, как им нужно. Ты меня все в наивности подозреваешь, а сам наивен, как ребенок! Ну, сам посуди, Воста! Чего ради человек, который тебя Бог знает сколько лет не видел, не знает, в чем твоя нынешняя суть, вдруг станет выбалтывать тебе «служебную тайну». Да просто в расчете на то, что ты передашь мне, а я испугаюсь! Элементарная манипуляция! Не беспокойся ты так за меня. Если предположить, что они на это пошли, значит, реально ничего такого они не замышляют. Знаешь старую истину? Угроза — оружие бессильных! Еще раз прошу тебя — не беспокойся за меня! Выборы пройдут, и я свои эксперименты, которые кажутся тебе такими опасными, брошу окончательно…

«Черт! Черт!! Черт!!!» — мысленно выругался Тиоракис, понимая, что теперь у него только два пути: первый — продолжать свое дело и губить этого олуха, раз он не хочет видеть выхода из западни, в сторону которого ему только что пальцем не тычут; второй — олуха спасать и губить себя.

«Застрелиться, что ли?» — мелькнуло где-то на периферии сознания…

* * *

Ксант Авади, когда прошла первая оторопь после того как он убедился, что Тиоракис действительно отказывается доводить операцию до конца, разумеется, предпринял попытку привести своего сотрудника в чувство. Делал он это в присущей ему спокойной манере человека, которого большой жизненный опыт давно уже привел к тому выводу, что истерический ор в таком тонком деле, — средство совершенно негодное и, скорее, демонстрирует собственный страх, чем умение взять ситуацию под контроль.

Он повел себя, лучше сказать, как доктор, внезапно обнаруживший у своего пациента признаки смертельной болезни. Чего уж тут орать? Его дело — точными вопросами и тестами установить: это только голые симптомы, возможно, вызванные мнительностью человека, или на самом деле свидетельства необратимого патологического процесса? В первом случае пациента бывает достаточно встряхнуть, успокоить и подбодрить, а во втором — может возникнуть необходимость упрятать больного в инфекционный бокс, чтобы других не заразил, да и себе еще больше не навредил.

Результат длительной диагностической беседы, в которой флаг-коммодор неоднократно упоминал о принесенной присяге, о служебном долге, взывал к рациональному мышлению, к чувству корпоративной солидарности, к инстинкту самосохранения, и даже к профессиональному цинизму Тиоракиса, был малоутешительным. Нет, это никак не походило на нервный срыв, который случается с людьми, находящимися на нелегальной агентурной работе, в постоянном вражеском окружении, в обстановке ежеминутного риска быть арестованным, подвергнуться пыткам, или даже погибнуть. Ни свободе, ни здоровью, ни жизни Тиоракиса в ходе выполнения данного задания совершенно ничего не угрожало. Уж скорее, такая опасность могла возникнуть в случае его отступничества. И этого Тиоракис не понимать не мог.

Пришлось остановиться на том самом диагнозе, который лежал, казалось, на поверхности, но в который флаг-коммодору не хотелось верить: глубокий нравственный кризис, осложненный готовностью «больного» принести в жертву остро воспалившейся совести свою карьеру и благополучие. Случай в среде работников спецслужб редкий и тяжелый. Тяжелый по последствиям не только для Тиоракиса, но и для самого Ксанта Авади, потому как просто сойти с ума для сотрудника ФБГБ хотя и прискорбно, но простительно, а вот выйти из игры в полном ее разгаре по «нравственным соображениям» — это уже будет расценено как прямая измена!

Перед флаг-коммодором в полный рост поднималась триединая задача. Первое: спасти себя, поскольку обгадиться на старости лет провалом персонального поручения президента — это тянет на немедленную отставку с выходом на скудную пенсию безо всяких надбавок за заслуги, с лишением государственной виллы, персональной автомашины и некоторых других не лишних на закате жизни удовольствий. Второе вытекало из первого, как необходимость: требовалось найти ходы для завершения операции по изъятию «Чужого» из политического процесса, да еще под таким предлогом, который общество сможет переварить, не получив смертельный заворот кишок. Третье: по возможности прикрыть Тиоракиса, и не только по причине личного благоволения к нему флаг-коммодора, но, прежде всего потому, что в относительно реабилитированном виде он не так для флаг-коммодора опасен, как с клеймом изменника в послужном формуляре.