Читать книгу "Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич"

От проходившего мимо, расслабленного совершенным актом Павла Глинского пахну́ло мочой и калом. Он трудился в зондеркоманде, обслуживал там газовый фургон, работа была не из легких – вытаскивать синие трупы, судорожно сплетенные между собой, и очищать машину от предсмертных, весьма обильных, как правило, испражнений. До плена он был старшина, начальник склада ГСМ, зрение имел неважное, к расстрелам оказался непригоден. Пария в нашей иерархии, но Закеев позвал и его, знал, что это понравится Листу. Глинский должностью был недоволен, просил перевести его из разгрузчиков в погрузчики, работа заведомо более чистая, – но Закеев его непонятно за что презирал и считал, что в разгрузчиках Глинскому самое место. Русские называли его золотарем, а интеллигентный юноша Измайлов – «ассенизатором и водовозом, нацреволюцией мобилизованным и призванным». Однажды после акции не было в душе воды, и в течение дня все обходили Павла за версту. Да и теперь бы не стоило пробовать после него. Но ребята из зондеркоманды были не из брезгливых.

Немецкий унтер, кончив, странно захрипел. Изо рта его ниткой свисала желтоватая струйка. Когда он встал и, обессиленно качаясь, брел мимо стола, мне на рукав угодило несколько желтых брызг.

– Прошу прощения, – пробормотал он смущенно.

Я отмахнулся. Скорее бы всё кончилось.

Мероприятие было проведено по предложению Листа. «Не пропадать же добру, пусть персонал развлечется». Я понимал, однако, что и это было ради макаронника. «Хватит по шести человек на каждую. Мы же не звери. Итого двенадцать… Апостолов». Наш медик Мартин Гульде, услышав это, недовольно сморщился. Он, говорят, был верующий, католик или лютеранин, я не интересовался. Увлекался русской церковной живописью, собирал в чемодан иконы. Надо будет попросить его впрыснуть мне морфия. Вещь в обстановке повседневных мерзостей необходимая. Лист себе подобного не позволял, но и черным трудом почти не занимался. А потом нежился в объятиях своей белобрысой курвы, расхваливая мне по утрам редкостную упругость обширного бюста, мягкость, свежесть и глубину ее рта. «Вы подозрительно равнодушны к дамам, – хихикал он. – Обратите внимание хотя бы на фрау Воронов. Она же исходит тоской по упругому фаллосу». Его бы ко мне в подвальчик, да не на полчаса, а на пять или на шесть. Или в газваген – понюхать дерьма вперемешку с выхлопами. Попрыгунчик.

Мы долго выявляли их родственные связи. На всякий случай произвели аресты в Ялте, Карасубазаре, Алупке. Отцы, матери, дядьки и тетки. Взять удалось не всех. У повешенного Федора Волошина имелась сестра в Севастополе, которую звали Марина. Возможно, служила в Приморской армии. А сейчас? Догнивает в степи, прячется по подвалам, подыхает от жажды и голода на страшном теперь Херсонесе? Кому посчастливилось больше? Ему или ей?

Но это было давно. Теперь у меня мармелад, выражаясь по-русски – повидло. Завтра появится что-нибудь новое, борьбе с сорняками не видно конца. И в придачу бесконечные допросы, дружеская помощь, которую великодушный Лист оказывает умнику из абвера, шустрому капитан-лейтенанту. Сухопутный моряк отправится вскоре в Берлин или Польшу и позабудет про крымские гадости. А пока что удобно устроился в Симферополе, в уютном кабинетике, рядом с Оленькой Вороновой, попивая, покуривая и считая себя в душе выше и чище всех – партийных, эсэсманов, Листа, не говоря о таких, как я. Честный немец, мне доводилось встречаться с такими. При случае сумеет отвертеться, переваливши вину на Гейдриха и прочих палачей – в отличие от которых они, разведчики Канариса, всего лишь исполняли свой долг. Потому что были солдатами.

* * *

Я поднял голову на шум из коридора. Дверь приоткрылась, и просунулась морда одного из татар, Мустафы, любимца Закеева, деревенщины, умудрившейся не побывать ни разу в школе даже при Советах. Он первым имел Орловскую, еще не вонявшую дерьмом после зондеркоманды. Когда узнал, что Лазарева была, так сказать, невинна, сожалел, что промахнулся, не опробовал свежий кусочек. «У тебя же есть невеста непочатая», – смеялся тогда Закеев по-русски, чтобы было понятно всем. Мустафа улыбался в ответ: «Э, друг, ничего не понимаешь, такой не все дни бывает».

– Что тебе? – спросил я недовольно.

– Человек прислали. Учить надо. Плохой, невоспитанный, дикий совсем.

– Кто прислал?

Разумеется, прислал капитан-лейтенант. Просил о небольшом, сугубо воспитательном мероприятии. Как же он мне осточертел… Я встал из-за стола и распорядился:

– Вводи. И за Закеевым пошли кого-нибудь.

– Уже идет, минута будет. Вода нести? Жарко очень.

– Валяй.

С такими, как Мустафа, было лучше поддерживать демократические отношения. Но иногда хотелось пристрелить. Вместе с Закеевым. И куда-нибудь скрыться. Чтоб навсегда позабыть о двадцатипятилетнем кошмаре. Заняться литературой, читать хорошие светлые книги, преподавать в какой-нибудь гимназии, стать управляющим на плантации. В Бразилии, Аргентине, Венесуэле. Русская Голгофа, русская судьба, русское рассеяние. Как у последних жидов.

– Заводить человек? – спросил опять возникший в дверях Мустафа.

– Да!

Введенный татарами бывший красный командир поначалу показался мне чем-то симпатичен. Я уже слышал о нем, его привезли из Севастополя, взяли с оружием в руках. Он пытался выбраться из города, но был захвачен первым же германским патрулем. Высокий, тощий, с лицом в кровоподтеках, с давно не стриженными, спутанными волосами, в изодранной и пропыленной гимнастерке. Лицо вытянутое, слегка лошадиное, лошадиное в хорошем смысле слова. Долихоцефальное, если пользоваться словами из брошюрок по расовому вопросу. Такие физиономии нередко встречаются на Украине, весьма разнообразной, впрочем, в расовом отношении. У меня самого такое лицо, и оно меня вполне устраивает.

Не дожидаясь приглашения, он тяжко опустился на табурет и, резко вскинув голову, с вызовом уставился на меня и стоявшего рядом со мной Мустафу. В измученных серых глазах читалась решимость как можно быстрее покончить со всем. Похвальное, между прочим, качество, иные из цеплявшихся за соломинку утомляли неимоверно. Я немедленно решил ему помочь. Заодно и себе, мне надоел устроенный капитан-лейтенантом цирк. Кивнув Мустафе, я резко скомандовал красному:

– Встать, когда перед тобою русский офицер!

Мотылек не замедлил с ответом.

– Русский офицер это я, а ты… – он задумался, видимо подбирая подходящее слово, – ты курва блядская и куча немецкого дерьма.

Я хмыкнул и отвернулся. Вот и поговорили.

Очевидно, он хотел меня оскорбить. Как будто я не знал, что весь мир дерьмо, дерьмо мы сами и по уши сидим во вселенском дерьме. Но он мнил, что к нему подобное не относится, и, вероятно, воображал, что лично он луч света в дерьмовом царстве. Не он первый, рассудил я спокойно и нисколько не обижаясь. Скоро появится Закеев, и спустя пару минут гордый молодой человек узнает о себе немало нового и наверняка для него неожиданного. Я вернулся к столу и углубился в бумаги, которых за последние дни накопилось до неприличия много.