Читать книгу "Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес"

Вскоре вышло мне «повышение»: во время войны в Бутырках был вновь введен старостат, отмененный перед 1937 годом. Из долгожителей камеры администрация тюрьмы назначала старосту, который на утренней поверке рапортовал корпусному о личном составе камеры и о случаях ЧП в ней. Через некоторое время после моего прибытия сюда старосту, тоже из лагерников, вызванных в Четвертый спецотдел, взяли с вещами, и корпусной, узнавший во мне своего клиента еще по 37-му году, назначил меня на его место.

Особенно выделялся среди ее обитателей молодой, лет около тридцати, человек в очках с небольшой черной бородкой – Аркадий Викторович Белинков[238]. Его отец – профессор МГУ, мать – индуска, поэтесса, которую отец встретил во время путешествия по Индии, влюбился и привез в Россию. По профессии Аркадий был литератором, публиковал в журналах очерки и статьи. Написал он большой роман антисоветской направленности, который, конечно, не был нигде напечатан. Впервые публично его прочли только после ареста автора, на большом литературном «синклите» в НКВД. Роман, по словам самого Белинкова, подвергся на «синклите» жесточайшей критике на самом высоком культурно-литературном уровне, причем именно высокая степень культурности и образованности участников «синклита» поразила Аркадия больше всего.

Сюжет романа был незамысловат. Подмосковная молочница, сбывая в Москве молоко от принадлежавшей ей половины козы, начинает ценить всякие культурные ценности, причем эта молочница настолько примитивна, что наряду с прекрасными статуэтками на ее комоде оказывается и импортный унитаз. Основная идея романа заключалась в том, что настоящая русская интеллигенция уничтожается существующим режимом и заменяется такими вот молочницами, которые станут основателями советской культуры, и России грозит превращение в скопище дикарей, щеголяющих в архимодной одежде. Вместо Скрябина и Шопена они будут слушать Новикова на слова Лебедева-Кумача. Сам Белинков был человеком редчайшей культурности, его память можно было сравнить разве что с памятью генерала Кравченко или архиерея Молдавского – отца Николая. Особенно меня поражало его знание русских и иностранных классиков. Он помнил наизусть каждую строчку Пушкина, Лермонтова, Фета, Плещеева и многих других. Стихи Байрона, Шелли он свободно читал как в оригинале, так и в русском переводе. Из современников он особенно чтил и знал наизусть Пастернака и Маяковского. Почему-то он не признавал Некрасова, о котором даже презрительно отзывался: «Некрасов и прочая сурковая масса» (намек на поэта А. Суркова, которого Аркадий очень не любил). Вот такой это был человек.

В начале семидесятых годов я случайно поймал радиостанцию «Свобода»: в литературном обозрении в числе диссидентов, эмигрировавших за рубеж и умерших там, помянули имя и Аркадия Белинкова. Значит, он все-таки сумел и срок отбыть, и эмигрировать за рубеж, но, по-видимому, особой погоды в среде эмигрантов-диссидентов не делал. Белинков был одним из самых интересных и порядочных людей, которых я встретил за свой срок сталинского «санатория».

Как-то в начале зимы 1945 года в камеру входит среднего роста, коренастый, косая сажень в плечах, человек лет тридцати в полной лагерной униформе. Отрекомендовался: Михаил Гаврилович Мартыщенко, из лагеря, по спецнаряду IV спецотдела. Мы, специалисты, тут же устроили его в свой угол, и началось знакомство: военный, летчик-истребитель, еще до войны окончил инженерный факультет военной академии имени Жуковского. С первых дней войны на фронте, начальник воздушного боя Балтийского флота. Награжден орденом Ленина, двумя орденами боевого Красного Знамени. По своей должности Михаил не обязан был вступать в воздушные бои, а во время крупных боев должен был барражировать выше и наблюдать за картиной боя. В случае, если кто либо из наших летчиков по неопытности (ведь в пополнение-то приходила необстрелянная сержантская молодежь, прошедшая ускоренное обучение в школах летчиков) в азарте боя израсходует свой боезапас и останется безоружным перед врагом, то Михаил должен был его прикрыть. Но нередко Мартыщенко не мог удержатся от соблазна стукнуть какого-нибудь фрица самому[239].

У фашистов на этом участке был свой начальник воздушного боя, майор, опытнейший ас, воевавший еще в Испании и во Франции. Это был хитрый и опасный враг, у него был какой-то особый самолет, бравший повышенное количество горючего и боеприпасов. Действовал этот фриц наверняка. На фюзеляже его самолета был нарисован бубновый туз. Фашист обладал дьявольской выдержкой и терпением, своим опытным глазом наблюдал за боем и, заметив какого-нибудь нашего новичка, который, не заботясь о прикрытии, палил в божий свет как в копеечку, дожидался, пока этот новичок расстреляет боезапас и начнет выходить из боя, коршуном кидался сверху на безоружного парня и первой же меткой очередью сбивал его. А если тому удавалось выпрыгнуть с парашютом, то расстреливал его в воздухе. Вот такой это был пират. Немало наших ребят пало жертвой его хитрости и опыта.

Наше командование прекрасно знало «туза», и тому, кому удалось бы его уничтожить, была обещана золотая звезда Героя Советского Союза. Но «туз» был очень осторожен и хитер, как правило, прятался в облаках, почти всегда закрывавших ленинградское небо, и подловить его никому не удавалось. Знал «туз» и о Мартыщенко, как знал о нем и Михаил. Началась у них взаимная охота, на которой Михаил и погорел. Однажды, сбив одного неосторожного фрица и израсходовав почти весь остаток боезарядов на другого, успевшего нырнуть в облака, он решил идти на посадку. Вдруг буквально в нескольких десятках метров от него из облаков внезапно вынырнул «туз»! Понимая, что Мартыщенко беззащитен и станет легкой добычей, «туз» решил над ним поиздеваться и сбить одной очередью с близкой дистанции. А это было его роковой ошибкой. Михаил, поняв, что он покойник, пошел на «туза» в смертельный лобовой таран. Расстояние между самолетами, бешено несущимися навстречу друг другу, было уже настолько мало, что «туз» не успевал дать очередь и вынужден был бы срочно катапультироваться[240] (пойди Михаил не на лобовой, а на боковой таран, «туз» успел бы увернуться, а потом уже все козыри были бы у него в руках; лобовых таранов фрицы органически не переваривали – уж очень дорожили своей жизнью).