Читать книгу "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

Так шли годы. Зина, умственный уровень которой был снижен до примитива, находила полное удовлетворение в подобной жизни. Она вернулась к странностям своего детства и, несмотря на протесты Фрейдлина, привозившего ей из города то кофту, то юбки, упорствовала в ношении рваной мужской одежды.

Насколько я могу судить, Фрейдлин относился к ней хорошо, ценил ее простодушие, ее бескорыстную преданность и выручал ее из всех бед, в которые она, по своей ненормальности, попадала. В продолжение пяти лет Зина жила в ограниченном, примитивном мире, соответствующем ее примитивному сознанию, и была по-своему счастлива. Но наступил тот радостный для всех, кроме нее, день, когда заключенным и ссыльным сказали: «Произошла небольшая ошибка. Вы свободны! Поезжайте домой!» Положение реабилитированного Фрейдлина было значительно лучше Зининого: в Москве у него оставалась семья и квартира. Зина же не нашла даже того дяди Саши, которого не видела с детских лет.

К чести Бориса Мироновича Фрейдлина, я должна сказать, что он не бросил Зину на произвол судьбы, а отвез ее к своей сестре в Астрахань, в надежде, что перемена обстановки благотворно отразится на ее психике. Надежды эти не оправдались, и, когда сестра, начавшая тяготиться присутствием Зины, не совсем нормальной женщины, ему об этом написала, Фрейдлин связался с Володей-младшим, который к тому времени, преодолевая невероятные трудности, сумел с отличием окончить Ленинградский Горный институт, и сообщил, что надо позаботиться о матери. Зине он «позолотил пилюлю», написав, что тяжелое состояние здоровья не позволяет ему покинуть Москву и на него ей рассчитывать нельзя, так как он находится «на пороге смерти». Это известие Зина приняла трагически, и тут у нее появилась навязчивая мысль о самоубийстве, которая ее с тех пор никогда не покидала.

Как раз в это время я получила от нее первое письмо. Оно показалось мне каким-то «инфантильным», несколько странным по построению фраз, как будто переведенных с иностранного языка, но милым и ласковым. Сообщая мне о своем разрыве с человеком, которого она называла «мой муж Борис», Зина говорила, что с горя хочет броситься в Волгу, и в конце просила разрешения приехать в Поляны. Я немедленно написала, что жду ее, но приезд в то время не состоялся: с Алдана примчался Володя, начавший свою карьеру горного инженера в тех местах, и увез мать с собой.

Из последующих рассказов я знаю, что их жизнь первый год протекала в рабочем бараке поселка. Володя весь день был на работе, а Зина топила печку, носила воду и гадала соседям на картах. Дело значительно осложнилось, когда Володя женился; еще более — когда на свет появилась дочка и все семейство, в связи с продвижением Володи по службе, перебралось в город Норильск. (К тому времени Зина уже получила справку, подобную моей, о реабилитации «за отсутствием состава преступления».)

Совместная жизнь в маленькой городской квартире стала невозможной, и опять всплыла мысль о Вятских Полянах. Из Норильска Зина писала мне трогательные письма, жаловалась на невестку и просила ее принять, а я, продолжая не понимать, что она психически больна, начала подыскивать для нее квартиру. Володя, оказавшийся между двух огней — между женой и матерью — обязался ежемесячно высылать необходимые на пропитание деньги.

Присмотренная мною комната должна была освободиться к 1 августа, но за десять дней до назначенного срока (20 июля 1958 года) во дворе больницы появилась странно одетая женщина, спрашивающая всех встречных девчонок: «Вы не Татьяна Александровна?» Поняв, что это Зина, я немедленно забрала ее в свою комнату и после первых приветствий попыталась выяснить, каким образом она столь быстро совершила путь из Норильска — при загруженности железных дорог. «Ах, это очень просто, — ответила Зина, — на станциях я шла к начальству, говорила, что у меня сейчас начнется припадок, и меня отправляли дальше с первым поездом».

Не успев еще подивиться этой «расторопности», я обнаружила, что Зина не понимает значения самых простых слов, и за те десять дней, что она жила у меня в ожидании освобождения предназначенной ей комнаты, я, соблюдая все правила гостеприимства, старалась проникнуть в психологию этого добродушного и очень жалкого существа. Временами Зина поражала меня точностью своей памяти — она во всех подробностях воспроизводила события далекого прошлого, помнила даты, и тут же могла спросить: «А что такое тарелка?» или при виде своего любимого кушанья — манной каши — захлопав в ладоши, закричать «Ура! Ура!».

Мне было приятно кормить ее сладкой манной кашей и видеть, что она с удовольствием гуляет по окрестностям (Зина была очень чувствительна к красоте природы), но ее неряшливость и беспрерывное курение дешевых папирос стали причиной того, что я облегченно вздохнула, когда 1 августа она переселилась в отдельную комнату, к людям, прельстившимся предложенной им высокой квартирной платой. Через два месяца, однако, эти люди не выдержали и, сославшись на какую-то объективную причину, попросили ее уехать. Жалея меня, они все же постарались определить ее на квартиру. Зина попала к полусумасшедшей старухе тете Лизе, имевшей небольшой домик на дне оврага, прилегающего к нашей больнице. Старуха эта — законченный тип ханжи и мегеры, страдала к тому же манией преследования и систематически обвиняла своих квартирантов в попытках ее отравить, чтобы завладеть ее домом.

Но я все это узнала не сразу: жители Вятских Полян, привыкшие к тому, что хозяйки сдаваемых комнат, в сознании своей силы при испытываемом городом квартирном кризисе, терроризируют постояльцев, считали поведение тети Лизы своеобразным, но закономерным и много о нем не распространялись. В описываемый мною момент, комната или, вернее, каморка тети Лизы после очередного скандала с квартирантом-строителем пустовала, и, заломив высокую цену, она решила ее сдать новой жертве.

Если великие испытания, выпавшие на долю Зины, до ее переселения в овраг на берегу Вятки являются обвинительным актом, направленным против эпохи, в которую могла сложиться подобная судьба, то цепь последующих событий в какой-то мере ложится на мою совесть. Зная, что никто, кроме тети Лизы, не примет ее на квартиру, я проявляла позорное непротивление злу, основанное на чувстве самосохранения. Боясь нарушить status quo, я ни разу не спустилась в овраг, чтобы проверить, что там делается, и довольствовалась тем, что два раза в неделю — по понедельникам и четвергам — кормила Зину обедом, заканчивавшимся манной кашей.

С течением времени тетя Лиза наглела, а Зинина ненормальность прогрессировала. Зимой я с ужасом узнала, что каждое утро хозяйка отправляет Зину на поиски дров, угрожая не пустить ее в дом, если та не привезет полные салазки. Идя по линии наименьшего сопротивления, Зина отрывала доски от оград и собирала все плохо лежавшие бревна, рискуя быть избитой их владельцами. На улице она привлекала всеобщее внимание своим странным видом и поведением. Так, однажды, идя по воду с ведрами, Зина вдруг полезла по лесам на крышу строящегося дома. Когда проходившая мимо учительница в ужасе закричала: «Куда вы лезете? Вы сейчас упадете!» — Зина, блаженно озирая окрестности, воскликнула: «Отсюда расстилается такой прекрасный пейзаж!»

Но это были «цветочки». Ягодки начались тогда, когда она, имея более чем достаточно денег, принялась ходить по магазинам, прося дать ей конфетку, печенье или папиросу. Обеды у меня часто сопровождались воплями по поводу того, что я после упорного сопротивления сдирала у нее с шеи грязную тряпку, бросала ее в печку и заменяла чем-нибудь более подходящим.