Читать книгу "Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже - Константин Дмитриенко"

В сенях дома Кривоносовых обнаружили разложенные внутренности — желудок, кишки, легкие — как будто кто-то карту к неведомым местам рисовал, используя несъедобные части Пелагеи, а скоробогача Кривоносова больше в Малом Париже не встречали. По зиме, правда, на околицах по снегу видели здоровые, как бы человечьи следы, но, может, то и не Сэв. Уруя спрашивали, но он плечами пожимает, дескать «моя-твоя-мала-мала-не-понимай-совсем-однако-капитана»… Зинатулла, прежде чем отправиться в хадж к своим святым местам, сказал: «Если дураку дать добро, так все одно дурость выйдет… не надевал бы на себя чужого, отдал бы сыну своему, может быть, и обошлось, а так пусть ходит… закрыть бы, конечно, колодец этот, но, может, и сойдет…»

В октябре или ноябре я пришел в гости к Сергею Иванову, и он мне показывал свои фотографии, спрашивая при этом, можно ли их нормально продать. Я пожимал плечами; в самом деле, кому нужны эти убогие пейзажи, пейзажи, пейзажи и вновь пейзажи? Иванов пошел ставить чайник и заваривать чай, а я наугад вытащил с книжной полки из толстой пачки одну фотографию и, глядя на голое мертвое тело (только мертвое может лежать в такой позе), вспомнил, что вкуса сосков Ларисы Берг я не помню, но были на них редкие и жесткие волоски, очень похожие на лобковые.

Строитель

Крыжевских отправили в Сибирь после 1861 года. Помыкавшись по местам, о которых «матка боска» имела весьма смутное представление, разросшееся семейство поляков прибыло в Малый Париж. Первое, что на новом месте сделал Евстафий Крыжевский, — зачал своего последнего ребенка. Дочку, родившуюся в ноябре, назвали Ядвигой, она была зеленоглазой и рыжей, как ее мать, и светлокожей, как отец. Мужчины Крыжевские, а это вместе с отцом семейства семеро крепких мужиков, брались за любую работу, которая способна была принести доход, считали себя католиками и души не чаяли в Ядвижке.

Когда татарская община Малого Парижа решила обзавестись мечетью, мусульмане пришли именно к Крыжевским. Евстафий, узнав, что ему должно строить на берегу Реки, взял день на размышления, за обедом съел рябчика, купленного на базаре, выпил водки, подкрутил усы и сказал: «Добже», тем самым подрядив себя и всех своих сыновей на строительство. Мечеть татарам поляки отстроили знатно. В год большого наводнения 1928 года, когда вода унесла с пригорка православную церковь и затопила треть города, мечеть осталась на своем каменном фундаменте. Сложенная из лиственницы, мечеть, говорят, сорок лет оставалась желтой, как будто вчера рубленной. Много позже, после временной победы исторического материализма на одной шестой части света, в этом здании разместилась стоматологическая поликлиника. А что касается Крыжевских, то, получив окончательный расчет, Евстафий вроде как специально ездил в губернский город, где в костеле исповедовался ксендзу и, пожертвовав хорошую сумму храму, получил отпущение греха.

В тот год Ядвиге Крыжевской исполнилось десять лет. На голубичнике ее оберегли от большого серого медведя Степа Лисицын и Родий, приемный сын Исая Ликина. Из поездки вниз по реке за прощением грехов Ядвигин отец привез на десятилетие дочери серьги, браслет и ожерелье с зелеными, как ее глаза, камнями. Еще Евстафий Крыжевский привез фотоаппарат с набором стеклянных фотопластин. «А как же проявлять и печатать?» На этот вопрос Евстафий крутил усы и усмехался, потому как, покупая у «Кунста и Альберста» фотокамеру, действительно не подумал о том, что отснятые пластины придется теперь отправлять в губернский город. Впрочем, вопрос решился как-то сам собой, и большинство, если не все, фотографий Малого Парижа и горожан первых пяти лет двадцатого века было сделано на немецкий фотоаппарат, привезенный строительным подрядчиком Евстафием Крыжевским.

Тогда же Крыжевский решил поставить кирпичный заводик. Здесь надобно сказать, что кирпичное производство в Малом Париже развито не было, поскольку на строительство, от тротуаров до кровли, шли лиственничник и сосна. Кирпич был нужен, по большому счету, исключительно печникам и доставлялся по мере необходимости по Реке из губернского центра. Конечно, каждый кирпичик получался дорогим, практически как оконное стекло. Но с другой стороны, лес был дешев, ну и… Короче, так на так и выходило. До тех пор пока лес был под боком, заниматься глиной, известью, песком, печами для обжига ни у кого из предпринимателей желания не возникало. Кирпич был неинтересен еще и потому, что легче, проще и быстрее «прибыля» получались на товарах, необходимых приискателям (сезон, когда артели заходили на прииски), или на том, что было ненужной роскошью (это уже по осени, когда артельщики возвращались в Малый Париж). Но времена меняются, строевой лес с каждым годом отодвигался от городка все дальше, и, как следствие, к тому времени, когда Крыжевский начал делать кирпичи, цена леса была уже достаточно высокой, несмотря на то что сплав вниз по Реке все равно оставался дешевле, чем доставка кирпича баржами с низовий.

Из первой крупной партии кирпича Крыжевские по заказу купца Окладова и золотопромышленника средней руки Юдина отстроили в самом центре Малого Парижа два аккуратных одноэтажных дома. Эти кирпичные дома до сих пор стоят чуть по диагонали от местного «Белого дома». В одном, принадлежавшем Окладову, долгое время был молочный магазин, а в другом, том, который юдинский, в середине пятидесятых разместили краеведческий музей.

Хорошее начало вдохновило Крыжевского, старшие сыновья которого к тому времени уже женились, обзавелись своими домами, но по-прежнему держались кланом, где все коммерческие решения принимал семидесятилетний «старик-поляк». Поэтому, когда Крыжевские (выкупившие право на пользование ближайшими залежами глины и белого песка) стали получать выгодные предложения от лесопромышленников, Евстафий, обычно сговорчивый, заупрямился и отвечал отказом даже тогда, когда Фома Бородин предложил ему за завод на выбор деньги или разведанные, но не разработанные прииски в Дондуках. «Дзякую, панове, — отвечал Евстафий Бородину, Касицыну, Лисицыну, Подрезову и всем, кто к нему ни обращался. — Дзякую, не интересуюсь».

Но через год после постройки первых двух домов из красного, закаленного в печах Крыжевского кирпича клан стал преследовать тяжкий рок. После отказа Фоме Бородину на возвращавшуюся с базара жену Евстафия среди бела дня напали неизвестные злоумышленники. Ее ударили по голове то ли свинчаткой, то ли тяжелой дубинкой. Забрали кошелек с деньгами и скрылись, оставив Крыжевскую лежать среди разбитых яиц. От удара, пришедшегося в висок, Крыжевская ослепла, онемела и, так и не оправившись, через шесть недель под вечер тихо отошла. Старик Крыжевский напрягал все силы для того, чтобы найти убийц, но… Следом несчастья одно за другим пошли на кирпичном заводе. Трое наемных рабочих отравились сивухой, и, хоть никто не умер, заложенная в печи партия кирпичей перегорела и ушла в брак. Следом на песчаном карьере засыпало двух китайцев, насчет которых, несмотря на то что у погибших в России не было никаких родственников, велось долгое следствие, вытянувшее все нервы хозяину завода. Предписание, выданное Евстафию Крыжевскому местными властями, обязывало уделить внимание условиям работы наемной силы, плюс к этому по решению суда налагало серьезный штраф. Затем от загоревшейся среди ночи летней кухни занялся дом одного из старших сыновей Крыжевского, бывшего в те дни по делам в Харбине. В дыму задохнулись невестка и первые внуки Евстафия. По городку пошел слух, что это все не просто так и что Бог и Богородица наказывают «поляка» за то, что они построили татарам-басурманам мечеть. «Он-то хоть и не православный, а все же христианин, так что же взялся-то за мечеть», — говорили промеж собой кумушки на базаре. Вернувшийся из Харбина старший сын Крыжевского пробыл в городке не больше недели и, не попрощавшись ни с отцом, ни с братьями, а только поцеловав в рыжую головку сестру свою Ядвигу, исчез. В то лето с прибывшим с верховий Реки пароходом пришла весть о пожарах в Дондуках и Бомнакане. В Бомнакане вместе со складами сгорела фактория, а в Дондуках — дом Фомы Бородина. На фактории вроде бы никто не погиб, а вот в бородинском доме сгорели заживо пять человек — старшая дочь Фомы Бородина, ее муж, двое русских рабочих прииска и один слуга-китаец. Сам Фома Бородин в ту ночь был то ли на прииске, то ли на заимке и только поэтому чудом остался жив. За голову старшего из сыновей Крыжевского Фома Бородин, выйдя из недельного тяжелого запоя после поминок, назначил награду, и, судя по тому, кто в то время «заходил поговорить» к Крыжевским, подрядился на охоту стрелок Штитман. Но поскольку старший ни с кем не прощался и ничего не объяснял, никто и предположить не мог, где тот скрывается. Некоторое время все было более или менее спокойно. В конце октября, только по Реке прошла осенняя шуга и с приисков потянулись артельщики, в одном из переулков был найден один из младших Крыжевских. Он лежал совершенно голый и белый под высоким дощатым забором, как будто прилег отдохнуть. Вечером его видели в одном из кабаков, что у базара, в компании то ли охотников, то ли артельщиков. Половой Демьян Филиппов обратил внимание, что Крыжевский был пьян «не так чтобы совсем никакой, но таки основательно», а вот когда ушел, ни Демьян, ни кто-либо еще не заметили, и если бы не горло Крыжевского, перерезанное от уха до уха, можно было бы предположить, что он просто замерз по пьяному делу, а такое во время окончания промывочного сезона в Малом Париже было делом привычным — как веселые загулы в заведении у Мадам Нинель, как бархатные портянки, как шампанское «Мум» пополам с горячим «столовым № 27» в самоваре. На таких вот напившихся и замерзших, пропивших, прогулявших и проигравших свой фарт, по сезону наживались мародеры, не гнушавшиеся ни сапогами, ни портянками, ни рубашкой, ни пояском. Но мародеры, как правило, на убийство не шли… Как правило.