Читать книгу "Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже - Константин Дмитриенко"

Лето 188… года было жарким. Злое солнце выжгло заливные покосы и высушило реку так, что со Слободы в город прислуга шла вброд, едва ли замочившись по колена. Осень же пришла внезапно и сразу. Не успели пожелтеть и опасть листья с берез, как выпал холодный и тяжелый снег. Деревья под тяжестью снежных шапок не выдерживали и, издав то ли стон, то ли треск, ломались. Вес снега выдержали только те деревья, что или могли согнуться до земли, или пожертвовали ветками. На Набережной и Первой улице провалились несколько крыш. За хрустом ломающихся веток и стропил жалобный полувзвизг треснувшего главного колокола на недавно отстроенной церковной колокольне остался незамеченным. Однако утром 2 сентября дьяк Никита, он же звонарь, доложил отцу Василию, что «звонить никак нельзя, бо колокол, того, треснул».

Вечером того же, следующего за стихией дня, опережая лютый мороз и красные сполохи, вставшие столбами над хребтом, что с севера огораживает Малый Париж, в город вернулся предприниматель Исай Ликин, чей дом был достроен в середине лета 188… года. В еще скрипевший углами и пахнувший свежей мебелью и смолой дом Исай приехал из Монголии, откуда поставлял в район мясо и низкорослых и лохматых, но выносливых лошадей. Следом за Исаем Ликиным должны были прийти своим ходом двугорбые монгольские верблюды, которым предстояло отправиться на прииски и рудники. Позднее верблюды пришли и оказались всем хороши: и неприхотливы, и выносливы, и мясо их было съедобным, не хуже изюбря, коровы или сохатого, так что если какой бактриан ломал ногу, то его добивали и съедали. Одно плохо: вдалеке от родных степей и пустынь верблюды грустили и размножаться не хотели.

Но не о верблюдах. Об Исае Ликине и о том, что за посылку Исай обнаружил перед воротами своего дома ночью с 3 на 4 сентября 188… года.

Ночь была светлой и темно-красной, совсем как запекшаяся кровь на светлой стали ножа. Сполохи, невидимые из дома Ликина, потому как на север окна не прорубали, все же давали достаточно света, который, вместо того чтобы хотя бы создавать ощущение тепла, наоборот, нагонял еще больший холод и раннюю зимнюю тоску. Сторожевые собаки, забившись по своим конурам, прятали носы под хвостами и даже не скулили, стараясь сберечь тепло. На конюшне перетаптывались в стойлах и хрустели овсом лошади, чалая Звездочка и сивая Машка. Сперва с улицы постучали в ставень. Потом залаяли дворовые псы. Хозяин, вооружившись винтовкой, вышел сам. Псы рвали цепи в сторону высоких ворот, и ничего, кроме надсадного лая, расслышать было невозможно. Исай прикрикнул на собак, спросил: «Кто там шастает?», но никто не ответил. Только собаки еще яростнее рвались с цепей. Ликин выглянул из калитки и, поначалу не увидев никого, собрался было возвращаться в теплую постель, как разглядел стоявший у главных ворот, в тени, заплечный берестяной короб, в каких тунгусы носят всякую поклажу.

В коробе, внесенном в дом и открытом, под светом лампы обнаружился сонный черноглазенький мальчик, одетый в стеганый китайский халат темно-лиловой саржи. Ни записки, ни сопроводительных документов, только амулет-бурханчик на кожаном ремешке, вроде тех, что режут из березы манегры, придавая им черты то медведя, то ящерицы, то лисы, то выдры. Жена Ликина, крещеная татарка, давно и не без оснований подозревала своего благоверного в хождениях не только по делам, но и на сторону, скандала устраивать не стала, сказала: «Твой, знать, пащенок-то, раз сюда подкинули, и глаза вон твои». Исай же, посчитавший ниже своего достоинства отчитываться перед бабой, буркнул себе под нос что-то вроде: «А хоть бы и так, от тебя-то толку никакого», — и тем самым признал мальчика своим.

То есть не так сразу и даже не назло бабе, а совсем наоборот. Через пару дней хозяйка Ликина на размышления мужа: «Может, отправить его в приют-то», плюнула в сердцах, обругала Исая иродом, сквалыгой и почему-то вурдалаком и сказала: «Пусть живет, коли приблудился. Еды и на него хватит».

Судя по тому, что мальчишка только лепетал что-то и самостоятельно едва ходил, доктор Вязьмин, осматривавший подкидыша и нашедший малыша вполне здоровым, упитанным и развитым, определил его возраст как десять-одиннадцать месяцев. Так и порешили: считать днем рождения ноября 2-е года 188… от РХ. А покрестить толком не получилось. Родий, принесенный в церковь, орал так, что треснувший колокол отзывался с колокольни; выворачивался из рук; опущенный же в купель, стал весь красный как ошпаренный рак; и в довершение всего чуть ли не до крови цапнул молодыми зубами отца Василия, который от такой неожиданности едва не впал в богохульство, однако сдержался и обряд через силу, но провел. «Да только толку от таких крестин нету, — говорил за ужином батюшка попадье. — Будто бесы в нем сидят и причастия не желают. Что же за дитя это?»

Служанка Ликиных, Евдокия (одна из причин справедливой ревности Ликиной жены), сама то ли подброшенная, то ли от отца-цыгана, в сущности мальчишки разобралась немногим, но все же больше отца Василия:

— Я перед ним разные вещицы разложила и смотрю, за какой он потянется. Полтинник серебряный, значит, чашку чайную, платок шелковый, что мне Исай Лукич подарили, ложку серебряную, ножик, нагайку хозяйскую, ну, и там еще разного по мелочи. И к чему ты думаешь оно, дитя это неразумное, потянулось? Думаешь, к полтиннику? Так нет! Вцепился в ножик, насилу отняла… Вон даже, когда ему руку разжимала, обрезалась до крови слегка…

— Так и что это значит? — спрашивал у Евдокии конюх Зинатулла, с которым служанка крутила, пока не видит хозяин.

— Ну, уж не знаю, как это у вас, у мусульман, а я так полагаю, что зверенок он пока, а как подрастет, так точно таким зверем станет — хуже шатуна или ламазы, какой маньчжуры детишек своих пугают.

— Да ну! — смеялся Зинатулла. — Мальчишка, он и должен к оружию тянуться. Батыром будет, казаком будет. А то и генералом станет. Я тебе говорю, глупая ты баба.

— Ну, генералом, может, и станет, да только не казаком. Лошади его и собаки тоже на дух не переносят — боятся аж до тряски… Вон намедни хозяйка мальчишку во двор вывела. Трезорка, на что уж кобель страшный, я его сама боюсь, так под крыльцо забился, рычит оттуда и скулит разом. И Пушок его боится. За печку забьется и шипит… Ладно, пойду я самовар ставить.

— Ну, иди. Вечером-то придешь?

— А для чего? Нешто есть у тебя что такое особое?

— А то не знаешь. Есть у меня ключик, так ты замочек свой принесешь, вместе и откроем. М-м?

Вечером Евдокия, конечно же, пришла, но это дело понятное и к Родию отношение имеющее самое малое.