Читать книгу "Последний поезд в Москву - Рене Нюберг"

На практике мир еврейского населения в этих регионах состоял из двух миров[148], разница определялась, в частности, происхождением. Различия в происхождении и мировоззрении латышских евреев после Второй мировой войны стали более заметны. С одной стороны – латышские евреи (те немногие, кто выжил и вернулся домой), с другой – советские евреи, чьи бэкграунд, владение языком и социальное положение во многом отличались от тех, кто вырос в условиях независимой Латвии. Кузина моей матери Маша всегда подчеркивала эту послевоенную разницу.

В независимой Латвии у меньшинств была большая свобода в плане выбора как школы на родном языке, так и политической партии. Эстония пошла на шаг дальше, одобрив для меньшинств институциональную культурную автономию.

В Латвии до Второй мировой жило около 95 тысяч евреев, примерно половина из них – в Риге. Евреи составляли 4,8 % населения (в Литве 7,2, в Эстонии всего 0,4). Тем не менее участие евреев в экономической и банковской жизни Латвии, ее лесообрабатывающей и текстильной промышленности, а также торговле было значительным. Высоким было и число евреев среди врачей, особенно дантистов.

Четвертую часть населения Латвии составляли национальные меньшинства, среди которых самую крупную группу (200 тысяч) образовывали русские. Следующими по количеству были евреи и немцы. Меньшинства не могли занимать государственные должности. Однако все имели право избираться в парламент (Сейм). Меньшинства жили собственной жизнью, не интегрируясь. По словам Бернарда Пресса, евреи были “самыми дискриминированными из дискриминированных”[149].

И все же положение латышских евреев нельзя даже сравнивать с положением евреев в Германии. Валентина Фреймане называет трагедию полностью ассимилировавшихся немецких евреев “обманутой любовью”. Латышские евреи не испытывали подобного отношения к Латвии и всему латышскому[150]. Латышским языком они владели, но языком культуры и ассимиляции все же был немецкий. Самоидентификация немецких евреев с немецким языком и культурой напоминает скорее увлечение российских евреев русским языком и культурой.

Городские евреи Латвии владели латышским, немецким и русским. Главной их целью было дать детям западноевропейское образование[151]. В начале 1930-х процент обучавшихся в латышских гимназиях от общего числа населения был таков: 3,9 % евреи, 2,7 – немцы, 1,2 – латыши и 0,7 – русские (при этом 90 % в гимназиях вообще не учились). Евреи также превосходили остальное население по части владения языками[152].

До того момента как премьер-министр Карл Ульманис совершил государственный переворот в 1934 году, выбор школы был свободным. После отмены Конституции языком обучения мог быть только родной язык либо латышский. Под девизом: “Латвия для латышей” были национализированы принадлежавшие евреям и немцам банки и крупные предприятия. По мнению фон Рауха, направленный против немцев и евреев национализм Ульманиса повредил экономике страны[153].

Сионизм был не чужд латышским евреям. В семье Абрама Тукациера сионистские идеи также пользовались популярностью. Маша вступила в “Галилею” – молодежное крыло основанной Владимиром Жаботинским в Риге в 1923 году ревизионистской сионистской организации “Бейтар” [154]. Однако ее будущий муж Йозеф Юнгман, по свидетельству их дочери Лены, симпатизировал левым (правда, впоследствии перестал). Машин отец, как и его хельсинкский брат Мейер, жертвовали через фонд Керен Кайемет ле-Исраель[155] деньги на благотворительность в Палестине, приобретение земель и посадку лесов. Абрам Тукациер также покупал облигации банка “Апоалим” или Банка Палестины.

В 2005 году израильская комиссия опубликовала в своем докладе имена тех, кто имел вклады в указанных банках до войны. В списке был и Машин отец. Весной 2015 года банк “Апоалим” выплатил внучке Абрама Тукациера за облигации 654 шекеля (примерно 150 евро). Стоит отметить также, что в 1939 году Абрам Тукациер пожертвовал 25 латов президенту Ульманису и министру обороны Балодису на основание Латышского оборонного фонда.

Переезд в Палестину, однако, не казался своевременным зажиточному семейству Тукациер, хотя Маша как сионистка и бейтарка обдумывала его еще до того, как вступила в брак с Йозефом в 1938 году. А братья моей матери Абрам и Мозес в 1930-х совершили паломничество в Палестину. Вернулись они оттуда прямо в финскую зиму без теплой одежды и практически без денег.

По свидетельству Михаэля Вольфсона, переезд в Палестину в 1920-х казался ассимилированным немецким евреям абсурдным и невозможным[156]. Перебравшихся в Палестину немецких евреев называли Jekke – слово происходит от немецкого “пиджак” (die Jacke)[157]. Из Германии приезжали в основном интеллигенты, которым Палестина могла на тот момент предложить по большей части тяжелый физический труд в кибуцах.

Дед Вольфсона, которому в Германии принадлежала одна из крупнейших театральных сетей, в конце концов уехал в Палестину перед лицом необходимости – в 1938 году.

Одним из моментов, вызывавших разногласия у сионистов, были как раз цели переезда в Палестину. Оппозиционный лидер сионизма Владимир Жаботинский выступал против сельскохозяйственной идеологии, то есть стремления к “новой еврейской жизни в сельской местности”[158].

Макс Кауфман считает, что национализм и антисемитизм в Латвии возросли по примеру Германии после государственного переворота 1934 года[159]. Валентина Фреймане говорит, в свою очередь, скорее о юдофобии в предвоенной Латвии. “Антисемитизм”, по ее мнению, слишком политически окрашенное слово, между евреями и латышами не было вражды как таковой. Это подтверждают и фон Раух, и фундаментальное исследование Андриевса Эзергайлиса, посвященное Холокосту в Латвии[160]. Напряженные отношения были скорее с немцами, которые в XIX веке противостояли переселению в Ригу торговцев-евреев. По мнению Фреймане, мудрой пожилой женщины, еврейство – не национальность, а судьба[161]. О том же задумывается и Тевье-молочник: “Зачем Богу понадобилось создать евреев и неевреев?”[162]