Читать книгу "Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер"

Политическая деятельность Трубецкого отчасти определялась его дружескими связями, но его политические взгляды непосредственно вытекали из научной теории, создаваемой в соавторстве с Якобсоном. Многие понятия, которые они применят для революционного преображения лингвистики, Трубецкой прежде опробовал в политических работах. Как многие русские интеллектуалы прежних поколений, он доводил свои мысли до крайности, превращая лингвистическую теорию значения в концепцию мировой истории и общеполитическую доктрину. В политических трудах Трубецкого, как и в ученых исследованиях, утверждался примат культуры. Он рассматривал культуру сквозь призму своих лингвистических интересов как нечто насущное, живое, реальное, а не эфемерное и декоративное, как понималась культура в XIX веке. В довоенной науке было принято рассматривать культуру как ту или иную ступень на лестнице человеческого прогресса, то есть одни культуры считались более передовыми, другие отсталыми. Трубецкой уравнял все культуры в том смысле, что первичная цель любой культуры – коммуникация.

Кроме того, Трубецкой противопоставлял культуру истории. XIX век искал начала всех вещей, от геологии до музыки и языка. Трубецкой и Якобсон полагали, что культура возникает и развивается лишь в силу специфических культурных факторов, подчиняясь собственной внутренней логике, а не случайным причинно-следственным цепочкам войн, миграций и тому подобного. Иными словами, найти истоки не столь важно, как нащупать правила, соответствия, системы, благодаря которым происходят изменения в культуре. Трубецкой пытался отыскать третий путь между двумя противоборствующими идеологиями – западного либерального капитализма и советского коммунизма, поскольку обе эти идеологии, осознанно или неосознанно, опирались на неумолимую догму универсальной истории.

Глава 3. Фамильное древо

Скорее всего, ностальгия – по крайней мере, отчасти – сыграла свою роль, побудив Трубецкого, когда Якобсон в 1920 году отыскал его в Софии, с таким рвением взяться за «Праисторию» и отповедь покойному наставнику Шахматову.

В письмах, которые Трубецкой писал в начале двадцатых годов друзьям, «Праистория» часто выходит на первый план – до такой степени, что это иногда граничит с одержимостью. В 1922 году в письме Петровскому он признавался: если удастся закончить этот труд, «Праисторию славянских языков», она вызовет в Москве Grosses Schkandal – немецкое выражение употреблено для пущего драматизма. И в следующем письме: «Я все еще работаю над «Праисторией славянских языков». Вот так скандал будет в Москве, когда книга выйдет».

Последующие послания Трубецкого Якобсону пересыпаны несвязными с виду рассуждениями о звуках, гласных и согласных, треугольными и другими схемами фонетических соответствий. Трубецкой неумолимо прорывался к тому, чего еще сам не мог толком разглядеть, но надеялся справиться с этой задачей, если Якобсон придет на помощь.

Очевидно, что-то в этой работе смущало Трубецкого, тяжким грузом давило на него. Имелся ведь и практический резон – написать монографию и опубликовать ее, это помогло бы автору получить кафедру в каком-нибудь крупном европейском университете. В дореволюционной России ему способствовали семейные связи, но эмигранту, странствующему по Европе, приходилось намного труднее. «Не имея научной степени, а главное, печатных трудов по специальности, я не мог конечно получить здесь при университете ничего кроме доцентуры с весьма низким окладом»[57].

Но Трубецкой отверг по меньшей мере одно предложение Якобсона (в первом же ответном письме), который готов был найти издателя. Ему требовалось больше времени. Не надо спешить. И далее одержимость этой книгой причудливо сочетается с нежеланием ее заканчивать. В письме Якобсону уже в 1925 году он снова затрагивает эту тему: «Кое-что пригодится для «праистории», о которой я опять стал пристальнее думать. Полагаю, что чем позднее я ее напечатаю, тем будет лучше». И в 1926 году опять: «Когда я доберусь до праистории – прямо не знаю. Боюсь, что я с этим уже опоздал…»

Он так и не завершил «труд своей жизни». Рукопись находилась в его квартире в Вене, куда после аншлюса явились гестаповцы и конфисковали все бумаги. Друзья Трубецкого считали, что именно утрата этого черновика вызвала инфаркт и восемь месяцев спустя – смерть автора. Но сумел бы Трубецкой закончить эту работу, если бы не вмешалось гестапо? За восемнадцать лет с начала работы лишь немногие извлечения из будущей книги просочились в академические статьи Трубецкого и в его основной труд – опубликованные посмертно «Принципы фонологии».

На ум приходит такое объяснение и одержимости этой книгой, и невозможности довести ее до конца: привязанность к «Праистории» подпитывалась ностальгией, тоской по навеки потерянной Москве его молодости. В Софии Трубецкой устроился лучше многих эмигрантов, но все же с трудом умудрялся содержать семью на скудное жалованье болгарского приват-доцента, то есть профессора без ставки, зависимого от студенческих взносов. Даже после переезда в 1923 году в Австрию, где Трубецкой получил полную преподавательскую ставку в Венском университете, тяготы терзали его: депрессия, плохое здоровье, хронические финансовые проблемы. В одном из писем Якобсону, например, Трубецкой сообщает, что не выберется на конференцию в Праге из-за недостатка средств.

У тех, кто был знаком с Трубецким до войны – с аристократом, безгранично уверенным в своих привилегиях, – сложилось совсем не такое впечатление о нем, как у тех, кто сблизился с ним уже после его бегства из России. В Европе Трубецкого преследовали приступы депрессии, глубоких сомнений в себе, порой он удалялся от друзей и родных, искал прибежища только в науке. «В чужой стране Трубецкой оставался чужаком», – писал его коллега, датский лингвист Луи Ельмслев, в некрологе. Он был «искренне приветлив со всеми, скромен, непритязателен, но он так и не совладал с неблагоприятным поворотом своей судьбы»[58].

Завершить «Праисторию» значило расстаться с прошлым, с Московским университетом, со спорами в Этнографическом обществе, где все заседали в смокингах, отрешиться и от напоминавшего Эдипов комплекс соперничества с Шахматовым, и от радостных вечеров в семейном поместье Ахтырка (Украина). Эти воспоминания Трубецкому, как и многим другим русским изгнанникам, не удавалось похоронить. «Праистория славянских языков» превратилась в последнюю ниточку, связывавшую его с прекрасной, навеки утраченной жизнью, – и она же стала первым препятствием в той погоне за великими научными открытиями, к которой подключился и Якобсон и которая продолжалась от начала их переписки в 1920 году до смерти Трубецкого в 1938-м.

Якобсона же преимущественно – и до восторга – увлекали закономерности, обнаруживаемые Трубецким в языке. Конечно, Якобсон и сам подумывал о кафедре и мог поначалу питать надежды на покровительство Трубецкого и его аристократические связи. Этими соображениями можно было объяснить заинтересованность в переписке с князем на первых порах, пока не стало очевидно, что в академических кругах Европы тот не располагает никакими покровителями. Но ведь и тогда Якобсон не направил свой интерес и свои восторги в другую сторону, а значит, он искренне разделял страстное стремление Трубецкого зарыться еще глубже в сравнительное изучение языков.