Читать книгу "Китобоец «Эссекс». В сердце моря - Герман Мелвилл"

Многие вынуждены были бежать сломя голову прочь. Они шли напролом, не замечая обжигающих языков пламени. Волосы и одежда наши были изрядно опалены, но в целом все закончилось для нас благополучно.

К тому времени, когда нам все же удалось вернуться на корабль, практически весь остров буквально пылал[19].

Из воспоминаний Никерсона:

Хорошо, что мы не знали, кто автор этой выходки. Моряки были просто в бешенстве. Поллард был ужасно расстроен. Мы стали искать виновника, но Чапелл, испуганный последствиями своей глупости, признался в содеянном лишь спустя длительное время.

Разрушения, вызванные огнем, были просто колоссальны и трагичны для животных и растений, обитавших на острове. Спустя много лет ущерб от пожара был все еще заметен. Ни деревьев, ни кустарников, ни травы здесь не было. Судя по всему, тут погибли тысячи и тысячи морских черепах, птиц, ящериц и змей.

Эссекс навсегда изменил жизнь этого острова. Когда я вернулся на остров лишь спустя много-много лет, то вместо когда-то зеленого острова Чарльза я встретил лишь почерневший пустырь.

Днем 23 октября мы подняли якорь, паруса и снова вышли в море. На закате мы потеряли остров из виду, вдалеке лишь виднелись отражающиеся в воде всполохи пламени. Теперь наш курс лежал на запад. Там для китобойного промысла было организовано свободное торговое пространство. Ничего примечательного в те дни не произошло. Разве что редких погонь за косяками диких китов. Так продолжалось до утра 16 ноября. Тогда, находясь в 1° 00’ южной широты и 118° 00’ западной долготы, стая китов проплывала как раз рядом с нашим кораблем. Все мы приготовились к ловле китов. Старшая лодка, лучше снаряженная и с более подготовленными моряками, поравнялась с самым крупным китом и бросила в него дротик. Тогда кит обернулся и буквально бросился на лодку, разламывая ее на куски. Всех нас выбросило в открытое море, но, как бы удивительно это ни прозвучало, в тот раз никто не пострадал. Все без приключений перебрались в другую лодку, доставившую их на корабль.

Герман Мелвилл

Тайпи

1

Полгода в открытом море! Да, да, читатель, вообрази: полгода не видеть суши, гоняясь за кашалотами под палящими лучами экваториального солнца по широко катящимся валам Тихого океана – только небо вверху, только море и волны внизу, и больше ничегошеньки, ничего! Уже много недель, как у нас кончилась вся свежая провизия. Не осталось ни единой сладкой картофелины{1}, ни единого клубня ямса. Великолепные грозди бананов, украшавшие прежде нашу корму и ют, – увы! – исчезли, нет больше и сладостных апельсинов, свисавших с наших штагов и рей. Все ушло, и нам ничего не осталось, кроме солонины и морских сухарей. О вы, путешествующие в пассажирских каютах, вы, которые столько шуму подымаете из-за какого-то двухнедельного плавания через Атлантику и с таким искренним ужасом повествуете о своих корабельных тяготах, – подумать только, ведь после целого дня завтраков, чаев, обедов из пяти блюд, светских бесед, виста и пунша вам приходится, бедненьким, запираться по своим отделанным красным деревом и мореным дубом каютам и спать по десяти часов кряду непробудным сном, разве только «эти негодники матросы» вдруг вздумают «орать и топать над головой», – что бы вы сказали, случись вам провести шесть месяцев в открытом море?!

Увидеть бы хоть одну травинку, освежающую глаз! Вдохнуть хоть бы один раз жирный аромат земли, размятой и благоухающей в горсти! Неужто ничего свежего, ничего зеленого нет вокруг нас?! Зелень-то, правда, есть. Наши борта изнутри выкрашены зеленой краской, но какого ядовитого, болезненного оттенка – будто ничто, даже отдаленно схожее с живой растительностью, не могло бы вынести этого тяжкого пути, уводящего прочь от твердой земли. Даже кора, державшаяся на дровах, ободрана и пожрана капитанской свиньей, да и сама та свинья уже съедена давным-давно.

И в загородке для птицы остался только один-единственный обитатель – некогда веселый лихой петушок, гордо расхаживавший в окружении жеманных кур. А теперь? Взгляните на него: вон он круглый день стоит, понурый, на своей одной неутомимой ноге. И с омерзением отворачивается от рассыпанных перед ним плесневелых зерен и от тухлой воды в корытце. Без сомнения, он предается трауру по своим погибшим подругам, которые были в буквальном смысле вырваны у него одна за другой и исчезли безвозвратно. Но дни его траура сочтены, ибо наш черный кок Мунго вчера сообщил мне, что получено наконец указание и смерть бедняги Педро предрешена. В будущее воскресенье его изможденный труп выставят для прощанья на капитанском столе, и задолго до наступления ночи он будет со всеми почестями похоронен под жилеткой сего почтенного джентльмена. Кто бы поверил, что может сыскаться столь жестокий человек, который желал бы казни страдальцу Педро? Однако эгоистичные матросы денно и нощно молят бога о гибели злосчастной птицы. Утверждают, что капитан не повернет к берегу до тех пор, пока у него в запасе есть хоть один свежий мясной обед. Бедное пернатое обречено послужить ему последним таким обедом, и, как только оно будет поглощено, капитан должен образумиться. Я не желаю тебе худа, Петр{2}, но раз уж ты все равно обречен рано или поздно разделить судьбу всего рода твоего и раз конец твоему существованию одновременно должен послужить знаком нашего освобождения – да по мне, признаться, пусть бы тебе хоть сейчас перерезали горло, ибо, о, как я жажду снова увидеть живую землю! Даже сама наша старая шхуна мечтает опять взглянуть на сушу своими круглыми клюзами, и смельчак Джек Люис правильно ответил, когда на днях капитан обругал его за то, что он плохо держит курс:

– Да видите ли, капитан Вэнгс, я рулевой не хуже всякого, – сказал он, – да только нынче никто из нас не может удержать старушку на курсе. Не хочет она идти ни по ветру, ни бейдевинд, как ни смотришь за ней, она все норовит сойти с курса, а когда я, сэр, этак нежненько кладу руль на борт и добром приглашаю ее не увиливать от работы, она взбрыкнет и на другой галс перекатывается. А все потому, сэр, что она чует сушу с наветренной стороны и нипочем не хочет уходить дальше по ветру.

Твоя правда, Джек. Да и как может быть иначе? Разве ее толстые шпангоуты не выросли в свое время на твердой земле и разве у нее, как и у нас, нет своих чувств и привязанностей?

Бедная старая шхуна! Чего же ей еще желать? Да вы только посмотрите на нее. Вид ее так жалок! Краска на боках, выжженная палящим солнцем, пошла пузырями и лупится. И вон водоросли тащатся за нею хвостом, а под кормой что за безобразный нарост из уродливых полипов и рачков! И всякий раз, взбираясь на волну, она открывает миру оборванные, покореженные листы медной обшивки.