Читать книгу "Ковер царя Соломона - Барбара Вайн"

Жилище Сесилии Дарн, то самое, в котором во время бомбежки повылетали все стекла, было весьма просторным: прекрасный большой дом из красного кирпича под черепичной крышей, построенный в конце девятнадцатого века.

Впрочем, на взгляд Тины и ее друзей, он был чрезмерно велик. В юности ей делалось стыдно, когда приходилось говорить знакомым, что они с матерью живут там одни, вместо того чтобы отказаться от части дома и поделить ее на квартиры. Но в 1940 году, когда Сесилия, выйдя замуж, переселилась в этот дом, его считали довольно бедным коттеджем, запущенным и к тому же расположенным в нереспектабельном квартале. С учетом того, что дедушка, бывший в викторианские времена фабрикантом, выпускавшим приспособления для туалетных комнат, оставил им приличное наследство, следует признать, что их род явно угасал: школа Эрнеста приходила в упадок, Эвелина свихнулась и уже однажды побывала в специальной лечебнице, а Сесилия выскочила замуж за таможенника.

Официально дом назывался виллой «Сирени», но его так никто не называл, несмотря на то, что в саду еще росли древние кривые сиреневые кусты. Здание было трехэтажным, комнаты – просторными и высокими. Потолки в спальнях, расположенных на верхнем этаже, были чуть скошены, что вместе с мансардными окошками, выглядывавшими из-под фронтонов, придавало им уютный вид. С лицевой стороны имелось несколько гостиных, типичных для Западного Хэмпстеда: красный кирпич, балконы и узкие готические окна, оформленные в манере Берн-Джонса. После того как Брайан выгнал ее из дома, Тина с детьми поселилась наверху. Но ели они внизу, потому что Сесилия прекрасно готовила, да и единственный телевизор находился в гостиной.

Мисс Дарн никогда не испытывала чувства вины. В отличие от матери, которая постоянно упрекала себя за то, что происходило с дочерью. Сесилия терзала себя вопросами, где же она ошиблась, и бранила себя за то, что не удержала Тину, когда та решила перебраться к Джарвису Стрингеру. Как бы она хотела избавить дочь от страданий, которые та испытала в детстве, пусть и не представляла, что же это были за страдания. Но они обязательно должны были быть, ведь люди вырастают подобными, только когда страдают в детстве. Может быть, миссис Дарн была слишком стара, чтобы заводить детей? Или дело было в том, что Тина рано лишилась отца? А вдруг Тине хотелось иметь братика или сестричку? Когда после двенадцати лет бесплодных попыток Сесилия забеременела, ей было уже за сорок, поэтому о других детях не могло быть и речи.

Оглядываясь назад, на детство дочери, она всегда вспоминала тот особенный день, когда повесился Эрнест Джарвис. Тине было семь, она была хорошенькой, как картинка, и с длинными светлыми волосами. Уже в ту пору она с трудом вставала по утрам, умоляя позволить ей поспать еще немного, и часто вновь отправлялась в кровать, что и предвещало, по мнению Сесилии, ее нынешнюю привычку спать до полудня. В тот самый день она уже в третий раз поднималась в комнату дочери, собираясь сказать, чтобы та немедленно вставала, иначе опоздает в школу, и тут услышала удар колокола в «Школе Кембридж».

Странно, но миссис Дарн сразу поняла, что это был тот самый колокол, который она тактично убедила брата никогда не использовать, так как это неприемлемо для школы высокого уровня. Она застыла у открытого окна, ожидая нового удара как сигнала о том, что Эрнест Джарвис окончательно спятил. Директор школы, в которой не осталось ни одной ученицы, вполне мог сойти с ума в ее опустевших классах и начать бить в колокол. Перед глазами Сесилии стоял образ несчастной Эвелины, а также вспоминались семейные сплетни о брате дедушки-мануфактурщика, скончавшемся в «скорбном доме».

Второго удара не последовало. Он раздался лишь через четверть часа, а за ним последовал жуткий трезвон. Сесилия захлопнула окно и, поднявшись по лестнице, обнаружила свою дорогую дочку одетой и пытающейся расчесать спутанные золотистые локоны. Тина всегда была ласковым ребенком. Она часто забиралась к матери на колени и крепко прижималась к ней или, обняв отца за шею, клала голову ему на плечо. Теперь Сесилия спрашивала себя, не должна ли она была заподозрить в этом поведении первые сигналы той сексуальной распущенности, которая проявилась в дочери позже. Она, миссис Дарн, будучи любящей, доброй, но скромной женщиной, всегда, когда это было возможно, избегала любых прикосновений и думала, что именно робость была причиной ее сексуальной холодности. Нет, она, конечно, дотрагивалась до Тины, целовала и ласкала ее, но вот вопрос: слишком часто или слишком редко?

Через два года после смерти отца, когда Тине было семнадцать, она сказала матери ужасную вещь. Это случилось в семидесятые, совершенно кошмарное время, по мнению Сесилии, когда была утрачена мораль и люди болтали все, что приходило им в головы, даже то, что в книгах обычно заменяется точками, а в залах суда, если нужно, пишется на листочке бумаги для передачи судье.

– Если бы ты и Дафна были сейчас молодыми, – сказала тогда Тина, – вы бы наверняка поняли, что влюблены друг в друга, и стали бы жить вместе.

Ее мать утратила дар речи. Она ужасно покраснела, а девушка только потрепала ее по плечу и весело рассмеялась.

– Что ты такое говоришь, дочка? – воскликнула Сесилия. – Как вообще можно говорить такое своей матери?!

– Ладно, не психуй, – ответила Тина, используя принятый в то время сленг. Она взяла горячую, дрожащую руку матери и сжала ее. – Что поделаешь, если вы с ней такие? Во всяком случае, вам еще не поздно, для своего возраста ты очень даже ничего.

Миссис Дарн постаралась напустить на себя как можно более гордый вид, хотя на самом деле чуть не плакала.

– Дафна – просто моя самая близкая подруга, – ответила она. – Мы с ней подружились в тот день, как пошли в школу, нам было по пять лет. Я к ней очень тепло отношусь и уважаю, а она уважает меня.

Тина только захохотала и затрясла головой. Но когда в следующий раз Сесилия виделась с Дафной Блич-Палмер, слова дочери вдруг пришли ей в голову и ей стало стыдно. Если бы две пожилые женщины не имели стойкой привычки встречаться, как минимум, раз в неделю или чаще, а кроме того, каждый день разговаривать по телефону, то, несомненно, инсинуации Тины могли бы поколебать их дружбу, а может быть, даже разрушить ее. Однако отношения с Дафной, удовольствие от ее общества и от того, что она заранее могла предугадать реакцию подруги на любую свою реплику, душевная близость, существующая между ними уже более полувека, одержали верх над внезапным, хотя и неподдельным смущением. Сесилия особенно почувствовала его в тот момент, когда переступила порог дома Блич-Палмеров и хозяйка, как всегда, положила свои пухлые руки ей на плечи и поцеловала гостью в щеку. Кровь прилила к лицу миссис Дарн. Ей показалось даже, что этот жар может обжечь губы Дафны.

Но та лишь улыбнулась и, по своему обыкновению, поинтересовалась, как дела у Тины. Обе они вдовствовали, а следовательно, не могли обменяться новостями о здоровье мужей. Сесилия заставила себя поинтересоваться сыном и садом Дафны, и вскоре напряжение спало. Частые встречи способствовали тому, что впечатление от слов Тины поблекло, хотя ее мать никогда их не забыла, вспоминая всякий раз, когда какая-нибудь случайная фраза наводила ее на эту мысль. Словно лопата вонзалась в унавоженную почву. Например, разговоры о проделках Питера или популярная телевизионная комедия о гомосексуалистах.