Читать книгу "Качели - Сергей Кургинян"

Филолога интересует образ Евгения Онегина как единство этих двух реальностей. Единство объективного и субъективного. Одновременно с этим его интересует специфика отражения этой реальности художником (жанр, стиль, композиция, емкость метафор и так далее). И потому Евгений Онегин является для филолога персонажем — личностью, через которую творец хочет нечто выразить. Филолог анализирует эту личность именно как личность.

Если художник не Пушкин, а, например, Блок, то филолог, может быть, и откажется от анализа персонажей как конкретных личностей в их буквальности. Евгений Онегин может ходить среди своих современников и быть узнанным ими. А Коломбина или Пьеро… Тут речь идет о другом соотношении субъективного и объективного. Блок через эти символические фигуры (маски) выражает свое понимание эпохи, фундаментальных человеческих коллизий… А также свое видение времени. То есть дает нам некоторые сведения об Александре Блоке — человеке определенной эпохи с определенным мировоззрением. Он рассказывает нам еще и о том, как эта эпоха видит фундаментальные человеческие коллизии, относится к року и долженствованию. И чем это отношение отличается от отношения эпохи… ну, например, того же Эсхила. Или Петрарки.

Сравнивая отличия, мы можем увидеть общее. Оценить историческую динамику, сделать какие-то выводы по поводу истории идей и так далее.

Таким образом, даже филологи разных школ, анализирующие произведения разных жанров, уже не только раскрывают, но и препарируют персонаж. Но все же они относятся к персонажу трепетно, поскольку он является предметом их исследования.

А теперь представьте себе, что Евгением Онегиным как пушкинским героем занялся социолог быта. Ему наплевать на свойства личности. Он хочет сопоставить описанный Пушкиным набор пищевых продуктов, стоящий на столе у Евгения Онегина, и тот же набор пищевых продуктов, который значится в оставшемся и имеющем историческую ценность меню какого-то ресторана. А если не осталось меню, а у социолога быта темой является «пищевой рацион в Древней Греции»? Тогда для него Гомер, например, — это бесценный источник. Но его не интересуют ни внутренний мир слепого творца великого эпоса, ни сомнения, обуревающие душу Ахилла и выражающие собой некую реальность той эпохи, которую отражает Гомер. Его интересует, как разделывали быка. А его собрата, тоже занятого бытом Древней Греции, — что именно изображено на щите Ахилла.

В этом смысле социолог быта превращает Евгения Онегина из персонажа в микросоциальный феномен (носителя определенной бытовой традиции). Для Евгения Онегина как личности очень важно, например, отношение к Татьяне Лариной. А для социолога быта это неважно. Ему важно, что Онегин, выезжая на прогулку, надевает широкий боливар. И он будет анализировать, в какой степени данная мода сопряжена с Онегиным как микросоциальным феноменом. Все ли носили широкий боливар, почему он был широким. От всего остального социолог быта… что? Правильно — абстрагируется.

Является ли тогда анализируемый им Евгений Онегин персонажем? Или это уже микросоциальный феномен? Ответ, по-моему, очевиден.

Еще не так давно в советских учебниках, а уж тем более в научной литературе соответствующего профиля, Евгений Онегин рассматривался как «выразитель определенных классовых интересов». Понимал ли Евгений Онегин как личность, что он является выразителем интересов городского дворянства и в этом противостоит сельскому дворянству, интересы которого выражает Татьяна Ларина?

Если бы Евгений Онегин был не собирательной, а живой личностью, то, прочитав о том, что он действует как представитель класса (макросоциальной группы), он бы очень обиделся. И внятно объяснил пишущему, что действовал он как автономная личность, исходя совершенно из других, отнюдь не классовых мотивов. Например, он плохо выспался, выпил лишнего, обиделся, заскучал. Может быть, он даже раскрыл бы какие-то неявные мотивы своих действий… Например, накопившееся подспудное желание разорвать с ситуацией, которая его все больше затягивает и может привести к ненужной женитьбе. Но что он точно бы отверг, так это наличие у него классовой мотивации.

Мне скажут, что он был бы прав. А исследователь, редуцирующий все до классовых мотивов, — это вульгаризатор и жертва идиотизмов определенной эпохи. Но как быть с тем, что Онегин с Ленским дрались на дуэли? Могла ли другая личность в другую эпоху делать то же самое? Буду ли я, например, обидевшись на то, что мой приятель за кем-то ухаживает (хоть бы и за моей женой), предлагать ему стреляться? Как на это посмотрят мои друзья, которые должны присутствовать и соучаствовать в выяснении отношений подобными методами? Откуда я возьму оружие, причем определенного типа (дуэльные пистолеты)? Как посмотрит на мои действия и действия моих друзей милиция? И вообще, придет ли мне это в голову? Может быть, я грубо выскажу приятелю, что я об этом думаю, а может быть, даже заеду ему в физиономию или разорву отношения. Но ведь не более!

Если же я являюсь представителем другой субкультуры, которыми изобилует наше время, то я могу приятеля «заказать». И такие случаи описаны в современной литературе разного профиля. Отнюдь не только художественной. А Ленский «заказать» Евгения Онегина не может. Во-первых, потому что это не придет ему в голову. Во-вторых, потому что нет рынка киллеров. В-третьих, потому что он… Да что там он! Кто-нибудь поверил бы в сюжет, в котором такие «заказы» осуществлялись бы 25 лет назад? Сюжет сочли бы неадекватной выдумкой. И в целом были бы правы. А теперь это «почти норма» в пределах определенной субкультуры.

Как представитель этой нормы смотрит на сюжеты из «Евгения Онегина»? Или на сюжеты из «Песни о Роланде»? Что такое знаменитое школьное сочинение: «Раскольников убил старуху — и правильно сделал. Жалко только, что плохо спрятал», которое цитировал Высоцкий в конце спектакля «Преступление и наказание»? Это элегантная шутка? Или пророчество по поводу нового времени?

Все, что я здесь рассматриваю, адресует к различиям между персонажами и феноменами. Подход с позиций быта и моды редуцирует персонаж до микросоциального феномена. Классовый подход редуцирует тот же персонаж до макросоциального феномена. Рефлексия на феномен дуэли редуцирует персонаж до цивилизационного феномена (Бродель часто делает это в своей теории укладов). Фрейд будет редуцировать персонаж до психоаналитического феномена. Юнг — до архетипического феномена (почему не сделать это, например, со сном Татьяны Лариной?). А конспиролог скажет вам, что приснившийся Татьяне Лариной медведь — это символ определенной политической партии и одновременно короля Артура. И что использование Пушкиным такого символа означает его принадлежность к такой-то тайной масонской ложе. То есть он осуществит конспирологическую редукцию и будет подменять персонаж конспирологическим же феноменом.

Первое, что необходимо установить при содержательном обсуждении «элитных трансформаций», — это то, что обсуждаемые с позиции ЭТ персонажи и ситуации носят редукционистский характер. Мы обсуждаем не персонажи и ситуации в их буквальности. Мы обсуждаем элитные феномены, которые получаем с помощью ЭТ — операторов первого типа, позволяющих превратить персонаж — в феномен, ситуацию — в элемент игры (игровой ход) — рис. 2.