Читать книгу "Фальшивка - Николас Борн"

Увидев дом, они оба пришли в восхищение, не переставая восхищаться, тут же решили купить его и осторожно, бережно ступили на лужайку перед крыльцом, потом на садовую дорожку. Вдоль забора обошли весь участок. Тогда показалось, что им не хватало в жизни именно этого дома и этой ровной, широкой, просторной поймы… Переехали, зажили в сельском доме. Он спокойно обходился без выпивки. Учился видеть этот мягкий свет, неопределенный, струящийся, видеть, как в мягком мареве проступают деревеньки, словно замершие в тихом умилении. Любые очертания, любой предмет, тронутые этим мягким сиянием, в тот же миг обретали возвышенный смысл. Эльза сидела на траве. Карлу было несколько недель от роду… В течение долгого времени Грета не соглашалась работать по заказам гамбургских издателей. А он над чем тогда работал? Когда не уезжал за границу, мог приходить в редакцию раз в неделю. Сидел в саду, писал. Стали не нужны встречи, договоренности, взаимные визиты, которых в Гамбурге было выше головы. От них только тупеешь, говорила Грета. Он и раньше избегал этих вечных новых знакомств, «встреч с интересными людьми», все, как один, эти люди что-то делали, были известны, благодаря чему-то особенному или благодаря самым обыкновенным занятиям. В то время не хотелось даже ходить в деревенский ресторанчик, они бывали там лишь изредка и никогда не заговаривали с другими посетителями, арендатором кабачка или с его женой. Молодые люди, других посетителей там не бывало, казались пошлыми; приехав за развлечениями из города, они спьяну бормотали не пойми что и пошатываясь бродили туда-сюда, они приезжали на выходных из окружного городка и окрестных поселков с одной целью – напиться, ну и напивались. Грохот, изрыгаемый музыкальным автоматом, тупой, рассеянный грохот, наполнял помещение. От шума мутило, лица превращались в карикатурные хари. В такие часы природный ландшафт казался особенно нежным и хрупким. Сразу пробуждалась тревога, делалось страшно за этот кусочек земли, хотелось перенести его как можно дальше отсюда, туда, где он будет защищен от людей-бульдозеров. И по-прежнему казалось – как только они переехали из Гамбурга и стали жить здесь постоянно, над окрестностью нависла страшная угроза. Казалось даже, что он неслучайно перебрался сюда именно в тот момент, когда появилась опасность, что он здесь именно потому, что должен предотвратить катастрофу. Разумного объяснения этому не было – просто чувствовал так. Но в то же время чувствовал, здесь он под мягкой и надежной защитой, укрыт в недрах огромного живого существа, которому можно доверять. Грете эта мысль понравилась. Она сказала, что каждый день открывает в пейзаже новые очаровательные детали и что жить в сельской местности стоит хотя бы ради таких открытий. Здесь не то что в других природных заповедниках – никаких тебе указателей и щитов с надписями, из-за которых всякое дерево или кустарник превращается в наглядное учебное пособие, получает объяснение и в тот же миг перестает быть живым. Дорожки и тропки еще не приспособили для спортивных и туристских маршрутов, грубо сколоченные скамейки не оборудовали под «уголки отдыха». А уезжать отсюда ненадолго было не жаль, ведь впереди ждало возвращение – он возвращался со звенящим в ушах криком войны и беды, криком других миров. Он не соглашался, если кто-то обвинял его в бегстве от реальности своей страны – здесь реальности как раз в меру, она не душит. А ведь все это еще не прошло окончательно, и только с Гретой у них все рухнуло, она его оттолкнула, он замкнулся в себе, но все-таки часто наблюдал за ней, как бы издалека. Вообще стал внимательным наблюдателем, уверенным лишь в своем физическом существовании, ибо ни настоящих разговоров, ни понимания больше не было. Грета много фотографировала, не только детей, их снимков было множество, целые серии, – теперь снимала все, что привлекало внимание. Собирали грибы, он посадил Карла себе на плечи – Грета фотографировала. Карл выронил ведерко с грибами. Он обругал малыша. Грета подбежала, стала утешать Карла. Сфотографировала рассыпанные грибы. Он заорал: хватит в конце концов, сколько можно, пора прекратить снимать все подряд! Как она посмотрела тогда, с каким изумлением… Не могла понять, почему он не хочет, чтобы все это превратилось в фотоснимок.

12

Хофман на полную громкость включил радио. Быстрые аккорды, длинные переливы, трели, которым нет конца, бесконечная музыка, без пауз, одни и те же, одни и те же, одни и те же ни на миг не умолкающие звуки, они вьются, змеятся, сплетаются, они как нити, как струны, протянувшиеся и перевившиеся над головой, вокруг лба, паутина, опутавшая локти, залепившая глаза, – нервные раздражители, чуждые, незнакомые, в них так легко затеряться и так легко услышать голос дали.

Хофман гнал вовсю. Лашен бумажной салфеткой вытер пот со лба. Лихорадило не очень сильно, но жар не спадал. После завтрака напала такая слабость, что пришлось лечь, на минуту все вокруг сгинуло в зыбкой черноте, то ли морской, то ли небесной. Хофман позвонил и сказал: пора спускаться в холл, они же договорились о встрече, забыл он, что ли? – но он еще немного полежал, испытывая странное неопределенное ощущение, как будто тело до того ослабло, что уже не сопротивлялось всевозможным нелепым и навязчивым видениям фантазии. В глазах мелькали газетные заголовки, которые вроде бы никогда ему не встречались: «Civil war approaching the end?»[16]Он увидел, мелкие морщинки вокруг глаз, это были глаза Ясира Арафата, тот с огорчением смотрел на нож, его, Лашена, нож. Подумалось: наверное, воюющие стороны договорились о том, что будут по очереди нарушать перемирия. Ариана – он потонул в ее глазах – сказала: «Неужели мне не позволят взять ребенка, в ближайшее время! Скоро все дети в приютах будут детьми зачатыми и рожденными во время войны!» Опять позвонил Хофман: «Ну где ты торчишь? Я же, черт побери, жду тебя!» Он ответил: «Я мигом».

Хофман стоял посреди холла, рядом, на полу – сумки с фотоаппаратом, сменными объективами и магнитофоном.

– Да ты же бледный как покойник! – удивленно воскликнул он.

Лашен и сам чувствовал: бледный и внутри пустота. Хофман раздобыл напрокат машину – старый «мерседес» с пятнами ржавчины на дверцах и крыльях. Около часа ехали в сторону Триполи по шоссе над берегом, внизу виднелись скалы, словно припорошенные золотой пыльцой, ветряные насосы и мелкие бассейны, в которых добывали соль из морской воды. Хофман всех обгонял, подрезая на поворотах. Самое время спросить, как же удалось договориться о встрече, но невозможно было стряхнуть с себя вялость и ощущение чего-то зыбкого, зыбким будет вопрос, зыбким и ответ. Он сидел сзади, силой инерции прижатый к мягкому сиденью. Музыке нет конца, бесконечная музыка. А Хофман захватил-таки инициативу – странное дело, сейчас это не вызывало досады. Охота ему – пожалуйста, и все переговоры пускай ведет. Хофман махнул рукой в окно – смотри, Библос! – но Лашен устроился полулежа на заднем сиденье и не поднял голову, чтобы взглянуть на город.

Недалеко от Шекки они повернули, дорога пошла в гору, внизу на серпантине клубилась поднятая ими желтая пыль. Они проезжали селения, в тени дремали овцы и собаки, у входа в одну из хибар сидели патрульные, парни в штатском, но при виде машины они только подняли головы, а винтовки как лежали, так и остались лежать у них на коленях. Хофман рванул вовсю, и музыка тоже рванула в открытые окна. Захохотав, он обернулся назад – небритая физиономия, волосатые руки, крепко обхватившие руль. Лашен попросил сбавить скорость. Хофман поехал медленнее, закурил сигарету, бросил пачку в ящик для мелочей, где лежали паспорта и документы. За поворотом снова открылся вид на море – огромный, слепящий, искрящийся отблеск далеко внизу. Лашен подставил лицо встречному ветру. Самочувствие немного улучшилось, но щеки по-прежнему горели, пот высох, и кожу сильно жгло.