Читать книгу "Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид"

Представьте себе стены, на которых нет ничего, кроме зеркал. Я насчитала пять, каждое в тяжелой медной раме.

Затем я повернулась и посмотрела в сторону двери, через которую сюда вошла. Там, в углу, стояла вырезанная из дерева фигура женщины около трех футов высотой. Это была одна из тех фигур, которые в былые времена ставились на носу корабля. Она выглядела такой древней, что могла бы плавать с Колумбом на «Санта-Марии», если я что-нибудь в этом смыслю.

Она была совершенно черной, покоробившейся, как дерево, которое сплавляли, а потом высушили на солнце. Ее лицо — подробная карта штормов и путешествий, в которых она побывала. Правая рука поднята, словно указывая путь, если не считать того, что пальцы были сжаты в кулак. Это придавало фигуре внушительность, казалось, она в любой момент могла указать вам ваше место.

Хотя она и не была одета, как Мария, а также не была похожа на картинку с рекламой меда, я знала, что это именно она. На груди у нее было сердце, изображенное выцветшей красной краской, и желтый месяц, вытершийся и кривой, нарисованный там, где ее тело прежде переходило в корпус корабля. Свечка внутри высокого красного стакана бросала на скульптуру блики и сполохи. Она одновременно была и мощью и смирением. Я не знала, что думать, но то, что я чувствовала, было таким влекущим и столь огромным, словно луна вопша в мою грудь и наполнила ее до краев.

Единственное, с чем я могла это сравнить, было ощущение, которое возникло у меня однажды, когда я возвращалась из персиковой палатки и увидела, как солнце перед закатом освещает землю, поджигая верхушки сада, пока темнота сгущается под деревьями. Тишина повисла над моей головой, а красота разлилась в воздухе. Деревья были прозрачными, и я чувствовала, что могу увидеть внутри них какую-то изначальную чистоту. Моя грудь болела тогда так же, как и сейчас.

На губах скульптуры была красивая, повелевающая полуулыбка, вид которой заставил меня поднести обе руки к своему горлу. В этой улыбке все говорило: Лили Оуэнс, я знаю тебя как облупленную.

Было чувство, что она знает, каким лживым и ненавидящим человеком я была на самом деле. Как я ненавидела Т. Рэя, девочек в школе, но особенно себя, за то, что убила свою мать.

Сперва захотелось плакать, но, уже в следующую секунду, хотелось смеяться, потому что скульптура дала почувствовать, что меня одобряют, словно бы во мне была и добродетель, и красота. Словно бы у меня действительно был весь тот потенциал, о котором говорила миссис Генри.

Я стояла там, любя себя и себя ненавидя. Вот что сделала со мной Черная Мария — заставила меня понять свое торжество и свой позор, одновременно.

Я подошла еще ближе и ощутила едва уловимый запах меда, исходящий от дерева. Мая подошла и встала возле меня, и теперь я улавливала только запах лака от ее волос, лука от ее рук и ванили от ее дыхания. У нее были розовые ладони, такие же, как нижняя часть ступней. Локти были темнее, чем все остальное, и их вид почему-то наполнил меня нежностью.

Вошла Августа Боутрайт, в очках без оправы и со светло-зеленым шарфом из шифона, привязанным к поясу.

— Кто к нам пришел? — спросила она, и звук ее голоса тут же вернул меня к обычному восприятию.

Из-за солнца и пота она вся была словно намазанная миндальным маслом. Ее лицо было прорезано тысячами морщинок, а волосы словно присыпаны мукой, но в остальном она выглядела на десятки лет моложе.

— Я Лили, а это Розалин, — сказала я, запнувшись при виде Июны, вошедшей в дверь вслед за Августой. Я открыла рот, не имея ни малейшего понятия, что скажу дальше. То, что я произнесла, не могло бы удивить меня больше:

— Мы убежали из дома, и нам некуда пойти, — сказала я.

В любой другой день я могла бы одной левой выиграть любое соревнование по вранью, и вот, вот что я тут выдаю: душераздирающую правду. Я наблюдала за их лицами, особенно за лицом Августы. Она сняла очки и потерла вмятинки по бокам от переносицы. Было так тихо, что я слышала, как в соседней комнате тикают часы.

Августа вновь надела очки, подошла к Розалин и осмотрела швы у нее на лбу, ранку под глазом и синяки на лице и на руках.

— Похоже, что вас били.

— Она упала со ступенек крыльца, когда мы уходили, — сказала я, уступая своей естественной привычке к вранью.

Августа и Июна переглянулись, а Розалин прищурила глаза, давая мне понять, что я опять проявляю пренебрежение: говорю за нее, как будто ее самой здесь вовсе нет.

— Ну ладно. Вы можете оставаться здесь, пока не придумаете, как поступить. Мы не можем позволить вам жить на улице, — сказала Августа.

Июна сделала такой вдох, что чуть было не высосала весь воздух из комнаты:

— Но, Августа…

— Они останутся здесь, — повторила Августа таким тоном, что сразу стало ясно, кто здесь старшая сестра, а кто младшая. — Все будет в порядке. У нас в медовом домике есть кровати.

Июна метнулась прочь из комнаты, сверкнув красным платьем.

— Спасибо, — сказала я Августе.

— Пожалуйста. Присаживайтесь. Я принесу оранжада.

Мы уселись в плетеные кресла-качалки, а Мая осталась стоять, как часовой, улыбаясь своей безумной улыбкой. Я заметила, что у нее очень мускулистые руки.

— Как это у всех вас такие календарные имена? — спросила Розалин.

— Наша мама любила весну и лето, — сказала Мая. — У нас еще была Апрелия, но… она умерла, когда была маленькой. — Ее улыбка исчезла, и она внезапно запела: «О, Сюзанна!». Она пела так, словно бы от этого зависела ее жизнь.

Мы с Розалин смотрели, как пение переходит в горькие рыдания. Она плакала так, будто Апрелия умерла только что.

Наконец вернулась Августа, неся на подносе четыре стакана, на кромки которых были очень мило насажены кружочки апельсина.

— Мая, родная, сходи к своей стене и там успокойся, — сказала она, слегка подталкивая сестру к двери.

Августа вела себя так, словно все происходящее было в порядке вещей и могло иметь место в любом доме Южной Каролины.

— Пожалуйста, оранжад.

Я принялась отхлебывать маленькими глоточками. Розалин, между тем, выпила все с такой скоростью, что ее отрыжке позавидовали бы пацаны из моей школы. Это было чудовищно.

Августа сделала вид, что ничего не слышала, а я уперлась взглядом в бархатную скамеечку, желая одного — чтобы Розалин вела себя покультурнее.

— Значит, вы — Лили и Розалин, — сказала Августа. — У вас есть фамилии?

— Розалин… Смит и Лили… Уильямс, — соврала я, и меня понесло. — Понимаете, моя мама умерла, когда я была маленькой, а в прошлом месяце мой папа тоже умер — он попал под трактор на нашей ферме в округе Спартанбург. У меня больше нет родственников в нашем городе, так что меня хотели отдать в приют.

Августа покачала головой. Розалин тоже покачала, но совсем по другой причине.