Читать книгу "Ослиная челюсть - Александр Иличевский"

Тут облава на бездомных началась, время – второй час, у полицейского рация надрывается – брешь в оцеплении; он понервничал и свалил восвояси, а наручники с меня снять забыл.

Я почти зубами автомобиль правил, а девушка указатель поворота включала по знаку. Так и добрались домой.

C тех пор я и не снимаю их: чтобы не сделать».

Пение известняка

И я на цыпочках ходил по ободку карьера, башку держал отвесом позвонков – в кувшине. Не расплескал со страху – там, на дне, как в телескопе, в суставчатой спирали тубы, в разработке, – ворочался вниз головой палеозой: косматый футурист барокко.

Трещали позвонки сорокой. И в полный оборот на Запад пылал карбидом известняк – свежедобытый, негашеный – хребта на Сьерра-Леоне – от капли озерца карьера, и расползался язычком заката по шву сварному, по губам – два слова тайных запечатав.

И в тот кувшин вошло светило – в домну. Плеснула плавка, зубы выбив – меч нащупал футуриста и поддел – штандартом куренным, казачьей пикой.

Я сел на край и выпил залп грамматик. И буквой Я над бездной кувыркнулся мой мозг сквозь тело – пулей эксцентричной.

Есть танк хрущом и жужелицей. Больше. Есть женщина дурманней стога сена. Кто видит – в том подлог маячит чистой пробой. И на губах – дымок, иль облак: пеной.

Безумство камня в неподвижности. Безумны валун и щебень. Яшма и агат.

И мостовая дыбится замесом баррикады. Смотри, как кость известкой прорастает в кожу. Как панцирь жмет и неудобен позе. И как хрящом твой позвоночник стекленеет. Как хрящ грамматики вдруг тает в мышце звука – как твой язык, с изнанки трилобита скользнув моллюском в створки губ, глубоководной немотой наполнивших твой панцирь, латы – все тело замещает болью.

Чем обеспечить взгляд? Пустой глазницей? Засечкою резца? Но кто поднимет мне два этих века?

А он рассматривал в тебе кузнечика. В свистульные лодыжки дул – и ржал. Как аршином складным, заводным, как движком паровым двухтактовым кривлялся суставчато, порол по венам коготками, вниз башкой вереща в лапе зайцем – младенчески.

В зенки твои наливные соляной крупой тебя звезды кусали. Рыболов тобою внахлест голавля кормил. И как Иону катал тот тебя по протоке, тычась по камышам: чтоб срыгнуть двойнику на поруки. (Так Мышкин и Рогожин пуповиной – крестом махнулись: на Сиаме.)

Там в камышах пасутся сазаны, чавкают в корневищах – стебли раздвигая, колыша: для хода невидимки по водам, для духа.

Но хватит. Уходи. Засыпай. По межзвездному газу, по праху света рассыпь свой прыжок. Засыпай. Нырни в обморок. Как это сделал атом.

Он завис над карьером. Лепечут от ветра березки, осины – причетом и псалмами. По мосту, содрогая, морщиня реку, ползет «БелАЗ». Туда и сюда – меж зрачками и дном – палеозой летает. Вверх-вниз колотится шаровой молнией сердце: на губах трубадура целлулоидный шарик.

Он вслушивается. Видишь? Когорты чешуек на голавле – скрижали, пчелиных танцев письмена, хоровод алфавита на атóмных орбитах.

Пробуждение

Здравствуй, моя дорогая Настя.

Я теперь, видимо, жив и здоров. Ненастье бессознанья сдает постепенно время зренью рассвета – он мне греет темя, кашки колеблются, приводя в движенье взгляд; укус муравья вызывает жженье, и уже я способен на шевеленье кончиков пальцев в плену травинок, и пока ты читаешь, позволь, я сниму ботинок.

Сначала правый, затем, помешкав, другой, и оба, наконец, мне станут отдельны, как части гроба – это небо с тафтой облаков и подушкой кочки стали отдельны с наступленьем зренья – вот этой строчки. И, разувшись, пройдусь по поляне, – хотя бы к точке, за неименьем других, как у новорожденного, ясных целей…

Затем, что влеком вдруг возникшим запахом елей, то есть хвои: теперь я знаю – она им «присуща». И все это есть следствия моего прихождения в чувства.

Я ведь здесь пролежал, если мерить не вечностью, – долго. Может, два, может, три, – пусть покажется Стиксом мне Волга. И уже стал похож на Русланом повстреченный, в тень ослепший голос, то есть звук из заросшего ужасом горла, на то, чей простейший логос не способен уже на слово, но на пустоты зеванье (представь, что лопасть Харона способна дугой означать гребка затянувшийся зев не-зренья), на Русланом повстреченное богатырское недоразуменье неподвижности – в силу отрубленных членов действий: чести, жажды начала, мести – дыханья простейших следствий.

И теперь я очнулся – от смерти ли, взгляда ль на нее – все равно, – главное то, что падаль нынче мне не родня… И вот не знаю, что делать мне на радостях: то ли петь «во саду ли», то ли все так же бегать этим самым пером во пределах листа-полянки, от кривых рожиц букв очумев наконец – от их пляски, иль отправится поверху – в эмпирей – по следам беглянки, то есть тебя, – только не говори, что «поздно», «поезд ушел», я теперь это знаю, потому и жив – повторно.

Sta fermo!

[3]

«Скажу сразу, твоя просьба невыполнима. Это все равно что просить прожить за тебя… Откуда взялась эта детскость, малодушие? Но не удивительно, вообще, ты, мне кажется, в последнее время хромаешь: странные компании, обидчивость, авантюры со временем, беспричинный страх, разнобой поступков… И эта просьба… Прости мне менторский тон, но уж это не лезет ни в какие ворота. К тому же я не верю, что ты не мог предугадать моей реакции. Ты, верно, решил меня…»

(Здесь мне пришлось прервать чтенье письма, чтобы показать горничной – девчушка с глазами «ах!», видимо, то ли дочь, то ли жена – в обоих случаях счастливчика хозяина отеля, веселого басурмана, – куда я запропастил бельевую корзину.)

Ничего, справится. И что так его вывело из себя? Совершенно невнятно. Тем более, он знает: мне этот дневник достался не за фунт изюма. Ничего, пусть наконец поломает голову о живом, не все ж гроссмейстеру судеб играть в шахматы с самим собою. Я уверен, он клюнет на это.

«<…> На прогулке (всего: еле доплелся до Донского, свернув, обошел вокруг твоего дома и вернулся – слишком сыро) внимательно обдумал твою просьбу. Мой мальчик, если я даже и решу пойти у тебя на поводу, то знай, что технически это невероятно сложно, и поэтому за мои ошибки пеняй себе самому, никаких жалоб на свет приниматься не будет. Вот самая главная трудность, о которой ты, я думаю, и без моих объяснений знаешь…»

«Так повелось, что событию, чтобы оно случилось, необходимы обстоятельства. Без них событие выглядит слишком непрошено. Можно даже сказать, что без них его вероятность отрицательна. Без своих обстоятельств событие – персонаж только словаря. Поэтому ты, воображение, сейчас выпрашивая у меня объяснений, вынуждаешь мое перо быть слишком подробным. Ну что ж, все равно: отвечать тебе же. Итак, обстоятельства, при которых повзрослевший герой после счастливого путешествия детства по волнам Черного моря оказывается в Стамбуле перед первым событием его проклюнувшейся жизни…»