Читать книгу "Когда все кончилось - Давид Бергельсон"

— Я вас хотела, Миреле, кое о чем попросить: вы, кажется, приехали на своих лошадях, не правда ли? Мне здесь как-то очень не по себе. Не могла ли бы я вместе с вами пораньше уехать домой?

Молодой человек высокого роста, стоявший возле Тани Тарабай, убеждал ее между тем, что большой город имеет свои преимущества, и почтительно выслушивал ее упрямые возражения:

— В конце прошлого лета была я в Одессе и сдала там экзамен за шесть классов… Я себя там так плохо чувствовала, что едва не сбежала.

Из соседней комнаты ворвалась вдруг кучка подростков, которые пустились в погоню за младшим сынком Тарабая — реалистом, и с криком принялись тащить его обратно.

— Почему ты не хочешь декламировать? Ну хоть что-нибудь прочти.

— Ах, всего несколько недель тому назад он так великолепно читал, на вечере в большом городе.

Миреле было очень не по себе оттого, что в гостиной сидели уже только что приехавшие родители ее бывшего жениха. Она стояла одна, печально прислонясь к стене и слегка приподняв голову, и наблюдала за ними.

У ближайшего столика, на котором только что расставили новое угощение, восседала рядом с Нехамой Тарабай толстуха-мать бывшего жениха, дышала тяжело, как загнанная жирная гусыня, и, кряхтя, жаловалась на свою астму:

— Ох, и мука же такая жизнь… мука мученская…

А неподалеку от них вертлявый Тарабай подпрыгивал возле грузного отца Вовы и старался вызвать хоть подобие оживления на угрюмом лице его, лице вышедшего в баре простака:

— О чем вы все тужите, реб Авроом-Мойше? Приданым, слава Богу, деток обеспечили? Так за чем дело стало? Сыграйте себе свадебку и живите-поживайте «дид та баба».

Тарабай на минуту умчался, чтобы проводить какого-то почетного гостя, а Бурнес, типичный разбогатевший простак, черномазый, с папиросой в зубах, подошел ко второму сыну Тарабая — политехнику и снова стал рассказывать собственную остроту:

— Задал я сейчас вопрос вашему батюшке…

Не очень высокий, с низким сурово-покатым лбом и надменно сжатыми ноздрями студент был по нраву своему молчаливый насмешник; он, правду говоря, не очень-то высокого мнения был и о папеньке с маменькой, и об их гостях. А тот, разбогатевший простак, лез ему прямо в лицо со своим мудреным вопросом:

— Какая, в сущности, разница между кашперовским графом и лакеем его Васильем?

Миреле сделала несколько шагов по направлению к ярко освещенной столовой, остановилась, как потерянная, прислонясь щекой к двери, и заглянула туда.

Там накрывали неимоверно длинный стол, и тарелки весело позванивали, дразня аппетит гостей. Молодежь то вертелась вокруг стола, то собиралась кучками по углам, и приехавшая сейчас акушерка Шац, румяная от мороза, стояла возле приезжего студента, курила папироску и усмехалась:

— Знаю я вас, отлично знаю, ветреных студентиков, — вам бы только за девицами увиваться…

Неторопливо, чувствуя тяжкий гнет на сердце, подошла Миреле к акушерке, обняла ее и прижалась к ней всей телом, словно дитя к матери. Голос ее дрожал:

— Вы представить себе не можете, как я вам благодарна за то, что вы приехали сюда… В другой раз я вам объясню это…

Самые разнообразные закупоренные бутылки загромождали стол, и гости, перед тем как распить бутылочку, неторопливо вертели ее в руках и с улыбкой читали надписи на этикетках.

Пили беспрерывно и во время еды, и после ужина, когда с неимоверно длинного, накрытого белоснежной скатертью стола убраны были уже пустые тарелки, а тарабаев племянник Ноте, долговязый, здоровенный хлеботорговец, изрядно охмелевший, побагровевший и обливающийся потом, выкрикивал визгливо-громким голосом с синагогальным напевом:

— Вот эту бутылку ставит дядюшка Нохум за здоровье старшего сына Бориса, который служит в банке в Лодзи и с Божьей помощью будет скоро ди-рек-то-ром!

— А эту ставит тетенька Нехама за здоровье старшей дочки Тани, которая перед Кущами[10]сдала экзамен за шесть классов!

В густом дыму папирос тусклым казался свет ламп.

Пьяный смешанный гул трех десятков голосов висел в воздухе и лишь изредка прорывался сквозь этот гул отдельный чей-нибудь возглас и звон сдвинутых рюмок; а грузный хлеботорговец с длинными растопыренными ручищами все еще орал во все горло, вызывая брезгливую гримасу на лицах благовоспитанных людей:

— Эту бутылку ставит дядюшка за здоровье второго сынка Исаака, который с Божьей помощью будет через два года инженером!

А с Миреле случилось за столом неожиданное происшествие.

Приезжий студент с улыбающимся наглым лицом, порядочно подвыпив, перемигнулся с молодчиком в низковырезанном жилете:

— Пожалуй, пора начинать, а?

С улыбочкой деревенского повесы пересел он на свободный стул рядом с Миреле, которая сидела со строгим и печальным лицом, равнодушно глядя прямо перед собой. Искоса, глупо-нахальным взором окинул он ее открытую шею и, усмехаясь, кашлянул глупо-нахально в кулак, поднеся его к губам:

— Славный юноша — Натан Геллер, красивый, правда? Писаный красавец.

И он принялся болтать о том, как ленивый Натан Геллер провалился на конкурсных экзаменах, к которым они вместе готовились; что недавно умершие родители оставили ему в наследство всего-навсего пять-шесть тысяч капиталу и что теперь этот легкомысленный паренек шатается без дела по губернскому городу и раздумывает, на какой невесте остановить свой выбор, а сватают ему сразу двух.

— Пятнадцать тысяч чистоганом хотят отвалить приданого!

Миреле ни разу не повернула к нему головы, делая вид, что не слышит его слов, и по-прежнему сурово-печальные, равнодушные глаза ее глядели на сидящих напротив гостей.

Вдруг она почувствовала, что полупьяный сосед придвигает под столом свой стул поближе к ней, потихоньку ставит на ее ногу свою и начинает осторожно надавливать на ее ботинок.

Смущенная, ярко вспыхнув, вскочила она с места с криком:

— Не сметь!

Чувство гнева и обиды бушевало в ней. В затуманенном мозгу носились какие-то обрывки мыслей, а сердце долго еще учащенно билось, и глубокое облегчение ощущала она, вспоминая, с каким презрением кинула ему в лицо:

— Дурак!

Этот возглас заставил соседей подняться с места. Перешептывались, поглядывая на нее, родные ее бывшего жениха, и иронически улыбающаяся акушерка, сидевшая напротив, прервала разговор свой с соседом. Но ей все это было безразлично; не хотелось об этом думать.

Словно пригвожденная, стояла она одна-одинешенька у стены, в углу пустой гостиной, и понемногу овладевало ею беспредельное уныние: «Не стоило… Не стоило совсем ехать на эту дурацкую вечеринку…»

Стоя так у стены и глядя задумчиво и грустно на какое-то желтое пятно на полу, думала она: «Не в вечеринке, впрочем, суть…»