Читать книгу "Провинциал и Провинциалка - Владимир Маканин"

– А ты стань сюда… Не надо толпиться.

Отец Ключарева уже копал. Он влез в какую-то ячейку и ровно, моторно бросал землю – и Ключарев-мальчик помнит, как отец уже из углубления, снизу вверх, подмигнул ему.

Работали самые разные люди – нервничали, меняли лопаты и не сразу находили место. Зинка Тюрина была в ватнике, вся со спины в глине, и в белой кокетливой косыночке; бойко швыряла землю, поминутно оглядываясь, и все поправляла свою белую косыночку. Был еще пяток солдат, выпрошенных Калабановым из недалекого гарнизона. Плюс пяток татар из татарской деревушки. А в основном работяги Поселка и их жены – это довольно большое, мощное скопище людей, и сам Калабанов тоже был уже в грязи, в глине. Шел мелкий моросящий дождь.

Был тут и Джордж Миша Аблеухов. Штамп американского инженера тех времен: расхаживал в клетчатых брюках, подобранных у ботинок, и курил сигару. Он неплохо знал по-русски (кровь бабушки) и что-то говорил Калабанову, а тот вежливо выслушивал, но махал рукой:

– Не беда.

Земля – уже с большой частотой – комьями взлетала из углублений, как бы гроздьями черного жирного салюта.

– Эй-раз! Эй-два! – начал выкрикивать дядька Ваня, скаля зубы.

Хаотичные и случайные взмахи превратились в ритм. Все ускорилось. Грязь. Глина. Взмахи рук. Эй-раз, эй-два!.. Косыночка Зинки Тюриной съехала на спину, и дождь тут же мелко ее припечатал.

И тут раздался крик Хромого Кирщика: «Даю огня! Даю огня!» – о Кирщике как-то забыли. А вар уже был нужен. В то примитивно-строительное время «кирщик» – это была не совсем профессия, а как бы искусство. И вот артист своего дела, колченогий и ярый, метался, прихрамывая, из стороны в сторону и кричал:

– Даю огня!.. Да что же вы, дьяволы! Дров мало!

Под огромным чаном с глыбами застывшей смолы и точно поплыл дым. Затем огонь. Пламя усилилось, стало метаться, дрова прогорали в одну минуту. Спешно несли заготовленные доски и чурбаки. Дядька Ваня, хрипло кликая на помощь, в одиночку волок рассохшиеся сани, брошенные здесь еще зимой. Кто-то нес кадушку. Наконец, как выход, прибыл грузовик со старыми шпалами. Огонь гудел. В сумраке пламя металось и приковывало глаза. Люди столпились у огня. Грязные, не меняя одежды, но уже изменившиеся в отблесках – другие люди. Они молчали. Багровые. Яркие. И лица были в той самой вековечной торжественно-трагической окраске. Хромой Кирщик, как трудяга черт, то спрыгивал, то опять влезал и, помешивая варево, колдовал в своем чану. Все остальные стояли завороженные. И маленький Ключарев беспричинно притих, смотрел на это язычество.

И вот – второй разговор. И опять же по телефону. И друг друга в эти дни они не видели.

– Понимаешь, Наташа, – говорит Ключарев. – Это ведь даже не статья, а…

– Понимаю, – подхватывает она с иронией. – Статеечка.

– Именно так, – объясняет Ключарев. – Это могло бы сойти в качестве, например, дипломной работы. Не больше. Скажем, статья студента пятого курса.

– Да, – говорит она. – Может быть, четвертого?

– Нет. – Ключарев слышит ее скрытую злость и тут же слышит свою злость: – Нет. Пожалуй, все-таки пятого.

И он повторяет, что написать хороший отзыв он никак не может.

– Наташа, работа у него слишком слабенькая. Я могу подсказать ему, что и как доработать. Могу дать совет. Могу даже позаниматься с ним. Хотя времени у меня… – Ключарев вдруг закашливается, такого обязывающего «позаниматься» он сам боялся, и вот оно уже сказалось.

Наташа молчит.

– Чего ты молчишь? – спрашивает он, ощущение отвратительное: сейчас ему на шею посадят какого-то милого болвана, и Ключарев будет писать за него работу. – Чего ты молчишь?

– Я чувствую – ты не хочешь написать отзыв.

А это уже делает промах Наташа – ей бы ловить минуту, хватать момент, когда Ключарев согласился «позаниматься». Но она ведь тоже нервничает, торопится в словах и… упускает мгновение. И упрямо настаивает:

– Я чувствую – ты не хочешь написать отзыв.

– Ты чувствуешь правильно.

– Если ты не помогаешь нам, то ведь ты нам тоже не нужен.

– А-а, – говорит Ключарев. – А я-то, грешным делом, думал, что тебе интересно, когда мы с Майей в гости приходим. Я думал, что тебе это приятно. Мне казалось… – И Ключарев уже умышленно откашливается, отчасти давя и отчасти пряча волнение. – Мне казалось, что, приходя к вам, я иной раз рассказываю остроумные вещи.

– Ты преувеличивал. Ты думаешь, мы приглашали тебя и твою жену из-за твоих умненьких высказываний?

– Вот именно, – говорит Ключарев. – Надо ж было мне так ошибиться.

– В следующий раз не ошибайся, – говорит Наташа, ставя точку.

Гудки. И это даже как-то невероятно, что вот так разом все кончилось. Тем не менее факт – и Ключарев тоже вешает трубку.

И вот вечер. И ужин… Ключарев укладывает злополучную статью в конверт, чтоб отослать Наташе (не везти же к ней домой, это значило б начинать разговор заново), – он укладывает в конверт, заклеивает и надписывает адрес.

Майя рядом, она вертит в руках тюбик с клеем. Она спрашивает, и это она спрашивает уже в третий раз за сегодня:

– Ты правда не можешь ему написать хороший отзыв?

– Не могу. Ей-богу, полнейшая чушь.

– А что Наташа сказала?

– Тоже чушь городила.

– А я уверена, что ты, кроме всего, еще какую-то гадость ей сказал.

– Я?

И тут уж Ключарев (он поначалу не хотел этого делать) выкладывает жене разговор со всеми оттенками. «Приглашали тебя и твою жену» и тому подобное.

Майя молчит, губы поджаты, признак глубокой обиды.

Наконец она тихо произносит:

– Мы… мы не пойдем к ней больше.

– Это уж само собой. Особенно если учесть, что нас больше не пригласят.

После ужина Ключаревы купают детей. Пока раздевали – ничего. Но в ванной младое племя, чуя какое-то скрытое нервное напряжение, разгулялось и будто обезумело, визг, крик, от всплесков вода заливала пол. Жена шлепнула Тоню, а Ключарев (независимо от жены, так уж получилось) вдруг дает подзатыльник Дениске. Дети ревут от мыла, от шлепков, от непонимания. Майя быстро обтирает их, она молчит, ни звука. А Ключарев тащит их одного за другим в постель.

Обида на Наташу (женщина задела женщину) не проходит, Майя не может заснуть. Майя лежит в постели, свернувшись в комочек, отдалившаяся, чужая.

– А чему, интересно, ты радуешься? – спрашивает она, а темнота комнаты как бы подчеркивает и повторяет вопрос.

– Я вовсе не радуюсь, – отвечает Ключарев.

Ночь. И дети уже спят. Тишина.

На следующий день деликатный и мягкий Иван Серафимович входит в отдел (уже в который раз) и все тем же ровным голосом говорит: