Читать книгу "В пьянящей тишине - Альберт Санчес Пиньоль"

– Потому что она поет, не переставая, – сказал он без­различным тоном.

Наша заложница уже давно завела странную песню, отдаленно напоминавшую полинезийские напевы. Ее мелодию было невозможно описать, поскольку она не имела ничего общего с нашими пентаграммами. Сколь­ко человек имело возможность прослушать когда-нибудь эту песню? Сколько существ с начала жизни на зем­ле, с тех пор как человек стал человеком, получили страшную привилегию слушать этот напев? Только мы с Батисом? Или еще и те, кто когда-то приняли здесь свой последний бой? Это был гимн ужаса и варварский пса­лом: он был прекрасен своим наивным коварством, бе­зумно прекрасен. Эта песня затрагивала все нервные окончания с точностью скальпеля, спутывала чувства, выворачивала наизнанку и трижды их опровергала. Му­зыка освобождалась от своего исполнителя. Ее издавали голосовые связки, предназначенные природой для пере­дачи сигналов в пучинах океанов; животина сидела, скре­стив ноги, столь же отрешенная от всего происходящего, как Батис, как чудища, которые не подавали признаков жизни. Только в момент рождения или в минуту смерти человек может быть так одинок, как я в ту ночь на маяке.

– Вон они, глядите, – объявил Батис.

Чудовища выбрались на остров где-то на дальнем его конце и сейчас показались из леса. Целые стаи чудовищ, по обе стороны от дорожки. Я скорее предчувствовал их, чем видел. Я слышал их голоса, словно кто-то полоскал одновременно сотни глоток, а может, двести или даже пятьсот. Они медленно приблизились – бесформенное войско. Я видел лишь тени и слышал их клекот – все ближе с каждой минутой. Господи, какие страшные зву­ки, словно кто-то готов изрыгнуть на тебя потоки кисло­ты. Животина за нашими спинами прекратила свою песню. На какой-то миг показалось, что чудища решили оставить маяк в покое. Они остановились как раз там, куда не доставал луч маяка. Но потом неожиданно дружно устремились в атаку. Чудища бежали, подпры­гивая, их головы мелькали то тут, то там, на разной вы­соте. Полчища надвигались неумолимо, луч выхваты­вал из темноты их фигуры. Я стал лихорадочно стрелять во все стороны. Некоторые из них падали, другие отсту­пали, но основная масса продолжала двигаться вперед. Пулемет был бы для меня более подходящим оружием. Я палил и палил, пока Батис не схватился за ствол моей винтовки. Ствол был очень горячим, но его руки не бо­ялись ожогов.

– Какого черта? Вы что, спятили? Сколько ночей мы сможем от них отбиваться, если будем тратить патроны с такой легкостью? Мне этот салют ни к чему. Не стре­ляйте, пока я не начну!

То, что случилось потом, послужило мне жутким уроком. Толпа чудовищ сгрудилась около двери. Они не могли ни сломать ее, ни залезть по стене вверх. Однако их набралось достаточно, чтобы построить пирамиду. Внизу кипела масса рук, ног и оголенных торсов. В пол­ном беспорядке, толкая друг друга, одни взбирались на плечи других, и гора постепенно росла метр за метром. Батис выдержал еще несколько минут, его хладнокровие внушало мне страх. Когда самому верхнему чудищу по­чти удалось вцепиться когтями в нижние колья под бал­коном, Кафф положил дуло двустволки на перила. От выстрела мозги чудовища брызнули во все стороны, череп разлетелся картечью. Тело зверя покатилось вниз, и вся башня рассыпалась.

– Вот как надо работать, – прорычал Батис, – смотри­те налево!

Башня, подобная первой, поднималась с моей сторо­ны. Мне пришлось потратить пару патронов, чтобы раз­рушить ее. Чудовища падали вниз с завыванием ране­ных гиен, катились по земле, и маленькие отряды уносили трупы.

– Не стреляйте в тех, которые убегают, берегите пат­роны, – предупредил меня Батис. – Если мы им предо­ставим достаточно падали, они сожрут своих собратьев.

И в самом деле, он был прав. Когда башня рассыпалась, внизу вскипало хаотичное движение, словно в разрушен­ном муравейнике. Пять, шесть, семь или восемь чудовищ поднимали мертвого собрата и куда-то уносили. Вскоре они все исчезли в темноте с клекотом стаи диких уток.

– Кря, кря, кря, – передразнивал их Батис с презрени­ем, – кря, кря, кря! Всегда одно и то же. – Он обращался скорее к самому себе, чем ко мне. – Убьешь парочку – и у них пропадает желание влезать сюда. Думают со­жрать господина Батиса Каффа, а в результате закусыва­ют сородичами. Лягушаны, мерзкие лягушаны.

После победы той ночью наметился какой-то пере­ломный момент в нападениях чудищ. На следующую ночь мы смогли разглядеть только двух где-то вдалеке. День спустя услышали лишь топот невидимых ног. В третью ночь ни одно чудовище не показалось. Это мо­жет показаться удивительным, но мы не испытали облег­чения и до самой зари не пошли отдыхать. Опыт Батиса говорил о том, что поведение лягушанов не подчиняется никакой логике: они могли напасть в любой момент.

– Это вам не расписание прусской железной дороги, – предупреждал он меня.

Я окончательно обустроился на нижнем этаже маяка. Вечером поднимался по лестнице и занимал боевую по­зицию на балконе. Так проходили дни и ночи, образуя рутину нашего совместного существования. Кем был этот человек? От бывшего метеоролога в нем угадывались черты, присущие любому человеку, давно потер­певшему кораблекрушение и выжившему. Его необщи­тельность не была приспособлением к окружающей обстановке, она служила способом выражения сущности этого человека, злого и эгоистичного, как дикий кот. Однако, несмотря на некоторые штрихи варварства и безусловные недостатки завсегдатая кабаков, Батис иногда проявлял и черты обедневшего аристократа. Он был груб, но по-своему благороден, в нем проблескивал живой ум – да, да, хотя это слово может показаться по отношению к нему неуместным. Кафф казался особен­но прозорливым, когда набивал табаком свою трубку, не переставая глядеть по сторонам с зоркостью дикого зверя. В эти минуты он напоминал мне одного из тех вольтерьянцев, которые силой своего воображения со­здают баррикады. Этот человек жил своей правдой – правдой, рассчитанной на него одного, ограниченной, но основополагающей. У него была удивительная спо­собность упрощать все вопросы. Можно сказать, он это делал так искусно, что был в состоянии уяснить их осно­ву. Когда перед ним, например, вставали проблемы тех­нического порядка, его голова работала спокойно и по­следовательно. Здесь ему не было равных, и благодаря этому качеству Батис сумел выжить. Однако в другие минуты он позволял себе пасть настолько низко, что уподоблялся казаку-дезертиру. Этот философ мышц имел весьма приблизительные представления о гигиене. Когда Кафф ел, то напоминал какое-то жвачное живот­ное. Он тяжело дышал, выдавая свое присутствие на расстоянии нескольких метров. Порой Батис воображал себя провидцем, живущим созданной им легендой. Каж­дым своим жестом, каждой уничтожающей репликой Кафф заявлял о том, что не он был создан для этого мира, – а мир – для него. Я видел перед собой подобие поме­шанного императора, слышащего топот копыт невиди­мых коней и рубящего тысячи голов.

Однако никаких опасений или страха у меня не было. Довольно скоро выяснилось, что я мог рассчитывать на его верность. Было ли это следствием врожденного бла­городства или той атмосферы первозданности, которую создавал остров, но мне казалось, что он неспособен на предательство. Батис жил будущим – невзирая на то, что слово «будущее» означало лишь завтрашний день, – и никогда не думал о прошлом. Когда я появился на ма­яке, он принял это как данность. Мое присутствие пере­черкнуло историю наших прежних отношений, низос­тей, упреков и шантажа.