Читать книгу "Город чудес - Эдуардо Мендоса"

– No estaré content, – сказал он, – fins arribar al vertigen[27].

Онофре Боувила же сильно продвинулся вперед. Так как ему часто приходилось объяснять содержание распространяемых брошюр, он стал разбираться в них и убедился, до какой степени правы революционеры в своих притязаниях. Достаточно одной искры, чтобы спровоцировать большой пожар. Обо всем этом он говорил с рабочими, прибегая к логике, а иной раз пуская в ход откровенную демагогию. Некоторые слушатели настолько прониклись его доводами, что начали помогать ему пропагандировать Идею. Но пришел сентябрь. Зарядившие дожди превратили парк Сьюдаделы в сплошное месиво грязи и глины, появились первые, хотя и слабые, признаки тифозной горячки. Жалкие субсидии, выделенные правительством на организацию выставки, приходили нерегулярно и с присущей Мадриду неповоротливостью, поэтому задерживалась заработная плата. Все это, вместе взятое, придавало импульс зревшему протесту и способствовало быстрому распространению брошюр. Онофре и сам был поражен своими успехами. «Ведь мне только тринадцать лет», – думал он. А Пабло позволил себе одну из улыбок, которые у него были наперечет.

– Во времена раннего христианства, – сказал он, – отроки и отроковицы добивались не в при-

мер больших результатов в обращении язычников, чем это делали взрослые. Святой Инес, например, было столько же, сколько теперь тебе, – тринадцать лет, когда она погибла от удара мечом; святой Вито принял мученическую смерть в двенадцать лет. Еще более удивительный случай, – продолжал он, – произошел со святым Кирсе, сыном святой Хулиты. В три года он своим красноречием разбил в пух и прах доводы наместника Александра, в результате чего тот прямо в зале суда схватил малыша и ударил его головой о лестницу, да с такой силой, что вышиб ему мозги, и они забрызгали пол и стол, за которым сидели судьи.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил удивленный Онофре.

– Я много читаю. Что еще остается делать затворнику в этой норе? Читая и размышляя, я убиваю время. Иногда мои мысли приобретают такой размах, что я сам себя боюсь. А порой меня одолевает беспричинная тоска – кажется, что я пребываю в долгом-долгом сне, а выбравшись из него, ощущаю необъяснимую тревогу. Тогда я начинаю плакать. Представляешь, плачу часами и никак не могу остановиться, – жаловался апостол.

Но Онофре его не слушал – он сам находился во власти смятения.

ГЛАВА II

1

«Не может быть, чтобы это было любовью, или как там ее называют. Но тогда что со мной происходит?» – спрашивал себя Онофре Боувила. В течение лета и большей части осени 1887 года та одержимость, с какой он думал о Дельфине, разрасталась, превращаясь в навязчивую идею. За время, прошедшее с той ночи, когда она, словно светящийся призрак, материализовалась вместе с котом в его комнате и предложила работать во имя Идеи, он не обмолвился с ней и парой слов. Ни одного признательного взгляда, ни единого дружеского жеста – даже сталкиваясь с ним лоб в лоб в тесных переходах старого дома, Дельфина ничем не давала понять, что их объединяет нечто большее, чем поверхностное знакомство. По пятницам он неизменно находил у себя в кровати определенную сумму денег, казавшуюся ему теперь слишком скудным вознаграждением за проявленные им рвение и успехи, достигнутые на пропагандистском поприще. Тот ночной разговор при свече, пламя которой вдруг вырвало из темноты ее безумное лицо, был единственным связующим звеном между ними. Он скрупулезно вспоминал ее фразы, возвращался к ним снова и снова, тщетно пытаясь отыскать некий тайный смысл, возможно в них заложенный. На самом деле ничего из того, что он пытался воскресить в своей памяти, не существовало в реальности, а происходило лишь в его воображении, и на обрывках этих смутных ощущений он возводил целые воздушные замки. Должно быть, в нем говорили юношеское вожделение, пробуждающаяся сексуальность, но он этого не знал. Онофре пытался подойти к делу рассудительно – стоит еще немножко подумать, и все встанет на свои места, но подсознательно понимал, что зашел в тупик. «Что же мне делать?» – постоянно спрашивал он себя и не находил ответа, зная только одно – Дельфина сама ему об этом сказала: у нее был мужчина, и это сильно задевало его самолюбие. В голове все время стучала мысль, как бы устранить его с дороги, стереть с лица земли. Однако сначала надо было разузнать о нем побольше: кто он, где и когда они видятся и чем занимаются, находясь вместе. Так как в пансионе царил раз и навсегда заведенный порядок и, судя по всему, родители ничего не знали о похождениях дочери, он пришел к выводу, что они должны видеться не в дневное время суток, а, возможно, даже ночью – поступок слишком смелый, можно сказать, отчаянный для той эпохи. Пока не наступил ХХ век, жизнь, за редким исключением, замирала почти сразу после захода солнца, а если кто-то не придерживался этого неписаного правила, то априори и безапелляционно объявлялся безнравственным типом, вызывающим подозрения. В народном представлении ночь была населена призраками и усеяна опасностями; все, что происходило при свечах, приобретало загадочный, будоражащий воображение смысл. Существовало поверье, будто ночь – некое живое существо, обладающее странной силой затягивать людей в черную бездну, и тот, кто, нечаянно заблудившись во мраке, попадал в нее, уже никогда не возвращался. Другими словами, ночь ассоциировалась со смертью, а рассвет – с воскрешением к новой жизни. Идея электрического освещения, имевшая целью навсегда покончить с мраком, находилась пока в зачаточном состоянии; кроме того, его применение было связано с разного рода условиями и оговорками. Искусственное освещение должно иметь ровное свечение и достаточную яркость, не ослепляя и не причиняя вреда глазу тепловым воздействием, – говорилось в одном журнале в 1886 году. Яркий свет, в силу большой концентрации энергии на нити накаливания, не может применяться без затемненного экрана, выполненного из размельченного стекла. Напротив, другая барселонская газета в этом же году утверждала, что электрическое освещение, по словам профессора Шона, выдающегося окулиста из Бреслау, скоро вытеснит любое иное, так как оно предпочтительнее для чтения и письма при условии достаточной яркости и ровности свечения. Но Онофре эта полемика пока не интересовала. Его мысли были заняты Дельфиной. Он представлял ее себе в облике страшного, но притягательного существа, бродящего во мраке ночного города в поисках своего возлюбленного. Ее непроницаемый, словно защищенный панцирной броней вид, шероховатая, как у ящерицы, кожа, горящие адским пламенем зрачки, свалявшиеся грязные космы, похожие на щетку для чистки дымоходов, и рваная неряшливая одежда днем делали ее смехотворным чудищем, однако под покровом темноты превращались в атрибуты неприкаянной души, чуть ли не призрака. Одержимый идеей застигнуть тайных любовников на месте преступления, Онофре решил бодрствовать все ночи напролет. Как только в пансионе замирали признаки жизни и гасла последняя керосиновая лампа, он занимал пост на лестничной площадке. «Если Дельфина выйдет из комнаты, то обязательно пройдет тут; – думал он. – Она пройдет мимо меня и не заметит, а я смогу проследить, куда и зачем она идет». Постепенно ночные бодрствования превратились для него в привычное и нескончаемое времяпрепровождение. Часы во Введенском приходе, в приходах Святого Иезекииля и Богоматери Всепомнящей отмеряли время с раздражающей медлительностью. Ничто не тревожило покой погруженного в сон пансиона. Приблизительно в два часа выходил в туалет мосен Бисансио. Он возвращался через несколько минут, и тут же раздавался его храп. В три часа Микаэла Кастро начинала говорить сама с собой и со своими духами, и эти монотонные, как пение псалма, заклинания продолжались до рассвета. В четыре и в половине шестого священник опять выходил в уборную. Цирюльник спал спокойным беспробудным сном. Из своего убежища Онофре отмечал все мелочи, фиксируя их в памяти. В скуке ночных бдений любая самая банальная деталь казалась ему значительной. Особенно его беспокоил кот – злобный, коварный Вельзевул; мысль о том, что он где-то бродит по дому и охотится на крыс, или о том, что Дельфина, отправляясь на свидание, может прихватить его с собой, наполняла его страхом. Пока медленно текла ночь, он придумывал верный способ, как избавиться от кота, не вызывая подозрений. Рассвет заставал его оцепеневшим от холода и неподвижности, уставшим от размышлений и в тяжелом душевном состоянии. Прежде чем просыпались остальные обитатели пансиона, он возвращался к себе в комнату, брал тюк с брошюрами и шел на выставку. «Сегодня, как стемнеет, буду на том же месте, – думал он. – И если нужно, проведу здесь все оставшиеся до конца года ночи». Иногда усталость брала свое, глаза закрывались, и он начинал клевать носом в самый разгар наблюдений.