Читать книгу "Прага - Артур Филлипс"

— Итак, сначала непонятные слова Да, Жольт?

— Аркадия? — спрашивает молодой инженер.

— Аркадия. Как рай. Эдем. Мифологическое название зеленой страны, где нет никаких забот. Кати?

Дама из турагентства беззвучно шевелит губами, повторяя предложение, вспоминая звучание слова.

— Сопливами?

— Сопливыми. Разговорное слово. У них буквально мокрые носы и течет из носу. Сопли — это грубое название для носовой слизи. В переносном смысле это слово значит — незрелый и самонадеянный одновременно, детский в негативном смысле.

— А это слово, сопливы…

— Сопливый, — с нажимом говорит Скотт. — Это прилагательное.

В течение сорока пяти минут на белой доске появлялись разноцветные записи Скоттовым почерком: Your hair color changes as often as my wife's/Your hair color changes as often as my wives.[12]

Dafter law/daughter laugh. Cough. Rough. Plough. Thorough. Through.[13](Удачи, мадьяры!)

Теперь он дописывает: snot-nosed.[14]

— Да, о'кей, этот сопливый, это только про датчан?

— Только ли датчане сопливые? Нет, но вопрос хороший. Автор упоминает здесь датчан, но, скорее всего, не буквально. Видимо, он имеет в виду характерный тип середины восьмидесятых, рефлексивно левацкую западноевропейскую молодежь. Думаю, автор мог с тем же успехом написать «норвежских». Я бы сказал, что это хороший пример синекдохи, о которой мы говорили вчера.

— А кто автор? — спрашивает Ференц, юрист, работник новой крупной западной компании.

Скотт отвечает, что статья взята из вчерашнего «БудапешТелеграф», где было написано, что это первый выпуск колонки «Записки из Нового Миропорядка».

Ференц:

— А этот взгляд… я не знаю слова. Американцы так думают? Как он там написал?

— Думают ли так американцы? Не знаю. Может, некоторые и думают.

— А вы? — спрашивает Жофи из медицинского института. В ее вопросе четкость, которая злит Скотта; ему противна эта постоянная дотошность к двусмысленностям.

— Я? — Скотт обходит свой стол, садится на него, ноги несколько раз стукаются пятками о мятую стальную панель. — Ладно, давайте так. По-вашему, думает ли так сам автор?

Курс Скотта Прайса «Разговорная практика, восприятие и анализ», слушатели в возрасте от двадцати восьми до сорока шести отвечают не сразу. Затруднение класса становится осязаемым — это не просто робость начинающих или лексические старания продвинутых; это состояние, в котором Скотт видит хороший знак — напряженное размышление.

— Зачем он написал это на газете?

— В газете, Ильдико.

— Да. Зачем он написал это в газете, если не подума…

— Несовершенный вид/глаголы ментального состояния, Ильди, помните?

— О'кей. Да. Зачем он написал это в газете, если этого не думал?

Упорядочив грамматику, Ильдико смотрит на Скотта так, будто заслуживает ответа.

— Зачем он написал в газете то, чего не думает? Я не говорю, что он этого не думает, Ильди. Я не знаю, думает он так или иначе. Какие указания есть в тексте? Что там за словами? На самом деле только это имеет значение. Раздерите текст на части. Что вы там найдете? Вопрос к вам, парни.

— Я думаю, Скотт, может, вы задавали не самый хороший вопрос, — говорит научный сотрудник Жофи.

— Совершенный вид: «я задал», — отвечает Скотт. — С точки зрения ученого, вы, может, и правы, Жофи. Но что я говорил о языке? Тибор?

Тибор говорит медленно, с отзвуком британского акцента, выработанного с первым учителем английского. Говоря, он ерошит непослушную черную бороду.

— Вы говорите, что в английском отношение так же важно, как лексика. Я помню, вы так говорите. Вроде бы более важно, чем в венгерском или немецком. У вас сленговые изменения быстрее и стиль вашей культуры способствует больше… ммм… раскалыванию языка? Раскалыванию по группам говорящих?

Не с первой попытки удается распутать лингвистическую механику Тиборовой мысли, но вдвоем со Скоттом они справляются, и Тибор продолжает, а Скотт тем временем пишет новые слова на доске.

— Да, разбивается по субкультурам, свой язык у каждой из них. Да. Точно.

Тибор — доктор наук, специалист по венгерской литературе, бегло говорит по-немецки, читает по-латыни и по-гречески, автор изданной монографии о революционных поэтах XIX века Шандоре Петёфи и Больдижаре Кише, в будущем семестре ему должны предложить место в университете. Скотт, как он заявил слушателям в первый день, «безупречно болтает по-английски в результате двадцати семи с лишним лет жестко навязанного языкового погружения в англофонную культуру».

Ученик продолжает:

— Это моя вера, что ирония — это инструмент культуры между творческими периодами. Это необходимое удобрение для культуры, когда она… как сказать… mi az angolul, hogy parlagon hever?

Жофи, решительно не понимая, к чему клонит Тибор, быстрее всех управилась с мадьяр-анголь словарем.

— Лежать под паром, — гордо рапортует она.

И Скотт снова у белой доски, пишет красным нестойким маркером: «Лежать под паром. Пар (сущ. с/х.)». Тибор продолжает массировать массу черных волос, текущих у него с подбородка.

— Под паром. Да, — снова начинает он. — Американская культура сейчас лежит под паром. Ничего живущего, только вещи в ожидании. А земля отдает один запах. Этот запах — он не приятен — и есть ирония. Как вот этот писатель из газеты. Очень в себе углубляется.

«Самоуглубленный (прил. мент.)».

— Да. Такое место в мире у самоуглубленного газетчика, я думаю. Такая роль теперь у писателей и мыслителей в вашей культуре, впитывать, что было раньше, отбирать последний хороший урожай, выкидывать шелуху.

«Мякина (сущ. с/х.)».

— Выкидывать мякину. Расчищать землю. Удобрять ее. Убирать хорошую крупу в амбар.

«Зерно (сущ. с/х.)».

— Жерно. Выкинуть мякину, убрать хорошее жерно в амбар, положить везде иронию с плохим запахом и ждать новых посевов.

Тибор приглаживает бороду. Остальные студенты глядят на Скотта: тема неожиданно сменилась, и занятие свернуло к сельскохозяйственной тематике.

— Ладно. Кто согласен с…