Читать книгу "Мысли о мире во время воздушного налета - Вирджиния Вулф"

самого Бена Джонсона, поставил коробку на положенное место, низко поклонился, желая нам доброй ночи, и оба удалились. Она достанет свое шитье, он раскроет свою газету, канарейка будет беспристрастно пулять семечками в них обоих. Ссоре конец.

За те минуты, которые были потрачены на напрасные розыски призрака, улаживание ссоры и приобретение карандаша, улицы совершенно опустели. Жизнь отступила на верхние этажи, и зажглись лампы. Тротуар сух и тверд под ногой, мостовая – вся из кованого серебра. Шагая домой по пустыне, ты можешь рассказывать себе историю карлицы, слепцов, приема в мейфэрском особняке, ссоры в писчебумажном магазине. В любую из этих жизней ты можешь чуть-чуть погрузиться, достаточно глубоко, чтобы создать иллюзию, будто человек не прикован к какой-то одной душе, но способен ненадолго, на пару минут примерять на себя чужое тело и душу. Ты можешь превратиться в прачку, владельца паба, уличного певца. Что может быть приятнее и чудеснее, чем расстаться с прямыми линиями индивидуальности и сойти с дороги на те тропки, которые, ныряя под кусты ежевики и виляя между исполинскими деревьями, приводят в самое сердце чащи, где живут эти дикие звери, наши собратья по роду человеческому?

Воистину, побег – величайшее из удовольствий, блуждание по улицам зимой – величайшее из приключений. И однако же, когда мы вновь приближаемся к дверям своего дома, приятно почувствовать, как наши старые вещи и старые предрассудки вновь окутывают нас и как наше «я», развеянное ветром на стольких перекрестках, пробивавшееся мотыльком к огню стольких неприступных светильников, находит себе приют и убежище. Вот дверь – она всё та же, вот стул, стоящий боком к столу, – так, как мы его оставили, и фаянсовая миска, и коричневое кольцо на ковре.

И вот – рассмотрим его с нежностью, притронемся к нему благоговейно – единственный трофей, который нам удалось вынести из города, полного сокровищ. Простой грифельный карандаш.

Вечер над Сассексом: размышления в автомобиле

Вечер добр к местности по имени Сассекс, ибо госпожа Сассекс уже немолода и молча благодарит за вуаль вечерней дымки, совсем как старушка – за то, что лампу прикрыли абажуром и видны только смутные контуры ее лица. Своими контурами Сассекс по-прежнему может похвалиться. Отвесные скалы выдаются далеко в море, одна за другой. А весь Истборн, весь Бексхилл, весь Сент-Ленардс, и все их променады и пансионаты, и все лавки с бусами и конфетами, и все афиши, и все инвалидные коляски, и все экскурсионные «шарабаны»[29], – исчезли, стерты сумраком. Остается то, что было здесь десять столетий назад, когда из Франции приплыл Вильгельм: череда скал, убегающих далеко в море. Поля тоже спасены. Веснушки красных вилл на берегу скрываются под волнами полупрозрачного лучезарного озера, в которое сгустился рыжий воздух, скрываются и тонут вместе со своей краснотой. Пока рано зажигать лампы, и слишком рано для звезд.

Но, подумала я, в такие чу́дные минуты всегда остается какой-то осадок раздражения. Пусть психологи растолкуют, в чем причина; поднимаешь глаза, и тебя ошеломляет красота, с экстравагантным размахом превосходящая все твои ожидания: вот над Бэттлом[30] повисли розовые облака, а поля стали пестрые, мраморные, – и восприимчивость твоих органов чувств стремительно разрастается, словно воздушные шары, подставленные под порыв ветра, и вот, когда, казалось бы, всё наполнилось целиком и разгладилось окончательно, когда всё звенит красотой, красотой, красотой, в тебя вонзается булавка, и шарик сдувается. Но что же колет тебя булавкой? По моим догадкам, булавка каким-то образом зарождается из ощущения собственной беспомощности. Я не могу это вместить – не могу это выразить – оно ошеломило меня – я в его власти. Вот приблизительно откуда берется твоя досада, а под ручку с досадой приходит мысль, что твоя натура требует себе власти над всем, что воспринимает; а в данном случае повелевать – суметь выразить то, что ты видишь сейчас в небе над Сассексом, выразить, чтобы другие люди могли это разделить. И вдобавок – новый укол булавки: ты сейчас прозеваешь свой шанс, ибо красота простирается по правую руку от тебя, и по левую, и за спиной тоже, и прямо на глазах ускользает; в лучшем случае тебе удастся подставить наперсток под ливень, способный наполнить целые ванны и озера.

Но нет, отбрось, сказала я (как известно, в таких обстоятельствах происходит раздвоение личности: одна личность – пылкая и вечно всем недовольная, а другая – стоическая, философски настроенная), отбрось эти неосуществимые желания; довольствуйся панорамой перед нами и поверь мне на слово, что лучше всего тихо сидеть и впитывать впечатления; не суетиться; принимать всё как оно есть и не переживать из-за того, что природа, вручив тебе лишь полдюжины перочинных ножей, велела разделать китовую тушу.

Пока эти две личности обсуждали, как всего разумнее действовать при встрече с красотой, я (третья участница, заявившая о себе только в этот момент) мысленно промолвила, что они – счастливицы: наслаждаются столь немудреным занятием. Обе они сидели в автомобиле, несущемся по дороге, и замечали всё вокруг: стог сена; красную, оттенка ржавчины, крышу; пруд; старика, идущего домой с мешком на спине; так они сидели, находя в своей палитре соответствия всем оттенкам небес и земли, мастеря крохотные модели сассекских амбаров и фермерских домов, подсвеченных багряными лучами, – всё это пригодится в январский мрак. Но я, не совсем их поля ягода, держалась холодно и меланхолично. Пока они упоенно развлекались, я говорила себе: «Вот и проехали, проехали»; «мимо, мимо»; «прошло и быльем поросло, прошло и быльем поросло». Я чувствую, как жизнь остается позади, совсем как дорога. Вот мы проехали очередной отрезок, и нас уже забыли. Вот чьи-то окна на секунду озарились лучами наших фар, и свет уже погас. Вслед за нами движутся другие.

Затем вдруг четвертая личность (та, что, якобы прикорнув, таится в засаде, и захватывает тебя врасплох, и часто отпускает замечания совершенно невпопад, но к ним стоит прислушиваться именно ввиду их внезапности) сказала: «Глянь-ка». Это был огонек, блистающий, причудливый, необъяснимый. В первую секунду я не могла подобрать ему имени. «А, звезда»; и, пока длилась секунда, огонек сохранял диковинный блеск нежданности, приплясывал и сиял. «Я понимаю, к чему ты клонишь, – сказала я. – Ты у нас личность сумасбродная и импульсивная, и ты полагаешь, что свет, который брезжит вон там, над меловыми скалами, выглянул из будущего. А ну-ка, попробуем в этом разобраться. Давай рассуждать логично». Мне вдруг показалось, что я соединена нитью не с прошлым, а с будущим. Я задумалась о Сассексе