Читать книгу "Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер"

что они взаимосвязаны. Поздние неоплатоники утверждали, что через тело проступает более глубокая истина, или, как выразился Прокл[90] в V веке, «на самом деле мы суть образы наших умственных реалий». Такой образ мыслей предполагает, что красивое тело – портрет сознания, настроенного на божественную сущность красоты: физическое состояние отражает интеллектуальное.

Через тело, манеру двигаться и говорить обнаруживались и приметы социального положения – чтобы заметить их, не надо быть неоплатоником. Большинство людей в конце Античности считали, что даже кожа, вроде бы самый верхний слой, обертка, выражает ценности и ресурсы человека. Отсюда популярность славных римских терм. Банные комплексы, повсеместно распространенные в городах и аристократических поместьях, обеспечивали не просто день в спа. Они обуздывали стихийные силы огня и воды, чтобы оздоровить тела и воссоединить их с энергией вселенной. Чистые, сияющие тела после бани говорили о свершившемся воссоединении. Столь же важно, что бани и усиливали это соединение, ибо тело – не только зеркало, но и инструмент достижения ментального здоровья. Чистота несла прояснение и укрепление личности. Это было очевидно для всех знатных любителей терм, тратящих столько времени на заботу о теле {9}.

Монашеское движение являлось частью этой культуры, но только до известных пределов. Монахи разделяли убеждение, что по телу можно судить о душе, и на него можно воздействовать, формируя себя. Однако их взгляд на эти взаимоотношения привел в результате к принципиально противоположным гигиеническим привычкам, включая мораторий на мытье. Рассказывают, что мать-пустынница Сильвания говорила: «Мне 60 лет от роду, и если не считать самых кончиков рук, то ни одной части моего тела – ни ступней, ни лица – вода не касалась». Ефрем Сирин предполагал, что «через омывание тела загрязняется душа». Фульгенций Руспийский[91] постепенно шел к монашеству, принимая аскетические практики одну за другой; и только в последнюю очередь отказался от бани. А когда монах Севир[92] стал патриархом Антиохийским, он демонстративно разобрал банный комплекс в своей резиденции {10}.

Цель была стать этаким выброшенным на сушу кораблем. «Иссушенное» без любимых ванн тело являлось как средством, так и результатом отречения от мира и сознательного устремления разума к Богу. Мужчины и женщины лишали свою физическую оболочку кратковременных удовольствий и сосредоточивались на том грядущем благоденствии, которое будет длиться целую вечность. Неряшливый вид подчеркивал и проявлял внутреннее содержание. Новообращенным – особенно новообращенным из знати – с трудом давался отказ от ванн, и из-за этого сама по себе чумазость становилась источником престижа. В конце IV века Иоанн Златоуст[93], пожив пару лет отшельником, утверждал, что аристократ, обратившийся в монашество, скорее произведет впечатление на общество теперь, чем мог сделать это в своей прежней жизни: «Он не восхищал бы всех так, как сейчас, когда он грязен и неумыт, одет в грубое рубище, не имеет слуг и ходит босым» {11}.

Однако не все разделяли эту точку зрения, что, собственно, и заставило Иоанна написать свой трактат «К враждующим против монашеской жизни». Даже сами монахи расходились во взглядах на мытье. Кто-то беспокоился, что полный отказ от бани – публичная демонстрация смирения – этакий оксюморон и что данная аскеза скорее пестует одержимость самим собой, чем уничтожает ее. Одно из возможных решений проблемы – привязать гигиенические стандарты к уровням опытности монаха: новообращенным и молодым монахам следует быть грязными и бедно одетыми, дабы их приоритеты претерпели трансформацию через телесную аскезу. (Таковая трансформация явно требовала времени и усилий: одному основателю и настоятелю монастыря приходилось постоянно напоминать своим новобранцам из знати, что в монастыре нельзя пользоваться туалетной водой.) Но когда перемена происходила, грязь надлежало смыть, поскольку неопрятность сама по себе могла отвлекать; монах, сменивший систему ценностей и переориентировавшийся на аскетическую жизнь, рисковал впасть в тщеславие по поводу собственной замызганности. Другие духовные наставники, исходя из медицинских соображений, полагали, что организмы монахов должны быть здоровы, что ванны необходимы как минимум больным аскетам и что выполнять рекомендации врача – не то же самое, что бахвалиться и козырять чистотой {12}.

Несогласие среди монастырских теоретиков и концептуальных разработчиков – одно дело. Другое – жалобы самих монахов на ограничения в личной гигиене. Одни полагали, что у них слишком дешевые или слишком поношенные одеяния, и пытались под видом благотворительности избавиться от обносков, отдав их беднякам. Других огорчали редкие стирки. В VI веке Евгиппий, аббат монастыря Лукуллов замок возле Неаполя, в какой-то момент до смерти устал от этих претензий и сказал своим монахам, что нытье по поводу внешнего вида только показывает, как далек от совершенства их вид внутренний {13}. К монастырским порядкам, очевидно, получалось приспособиться не сразу. Однако эти стычки свидетельствуют также о том, что монахи обходили вопрос четкой зависимости между внешним habitus и внутренним. Что важнее – мытье или рассеянное внимание? Может ли монах оставаться сосредоточенным на духовном и не отказываться от личной гигиены?

С волосами дело тоже обстояло непросто. В отличие от китайских коллег, которые всегда носили волосы завязанными в пучок на макушке (даосы) или брились налысо (буддисты), христианские монахи никак не могли прийти к согласию насчет прически. Некоторые отцы-пустынники отращивали длинные волосы по моде библейских пророков. Одного отшельника прославляли за то, что он никогда не стриг волос, и это считалось одновременно и признаком его глубокого послушания, и техникой достижения такового. Иные аскетичные монахини, напротив, полностью обривали головы, оставляя только короткий ежик. Но христиан тревожили обе эти крайности. Отчасти потому, что тут, как и в случае с отказавшимися от мытья монахами, присутствовала вредная для дела демонстративность. Однако они волновались и за другое: мужчины с длинными волосами и женщины с бритыми головами отрицали гендерные традиции внешнего вида, сложившиеся в Римском мире на закате империи, и многие сочли такой подход неприемлемо радикальным. Августин, к примеру, говорил, что у людей в головах и без того сложился образ женственного монаха, а длинные космы только усиливают эффект. Мужественность практически всецело определялась «миром»: у мужчины есть семья, собственность, государственная и военная служба. Так что тем мужчинам, которые от всего этого отказались, надлежит усиленно утверждать маскулинность через свой новый тяжелый труд. Длинные волосы мешали монашескому служению выглядеть мужским занятием {14}.

Правда, Августин писал в то время, когда мужская мода стремительно менялась. В конце IV и начале V веков мужчины брали за образец военных: меняли тоги на штаны и ремни, облачались в плащи с пряжками, отращивали волосы до ушей и еще длиннее. Вероятно, эти тренды изначально принесли и сделали популярными завербованные в римские легионы иммигранты с восточного берега Рейна и северного берега Дуная. Но откуда бы ни происходил солдатский стиль, он распространился по всем имперским войскам, и гражданские тоже начали его перенимать. Так что, хотя длинноволосые монахи порой карикатурно изображались в виде охолощенных варваров, многие находили эти взгляды устаревшими. Строгие рамки римской, «варварской» и солдатской идентичности расплывались, и в результате приметы мужского стиля претерпевали изменения {15}.

Шли века, менялась мода на прически, а споры христианских монахов о соотношении тела и сознания не утихали: бриться монахам налысо или выстригать тонзуру? никогда не брить лица, ноги и подмышки? стричься регулярно? не подстригать бороду вовсе или аккуратно подравнивать растительность на лице? заплетать волосы, но не слишком вычурно?

Эти, казалось бы, несущественные мелочи воспринимались всерьез, поскольку являлись частью общей физической подготовки, благодаря которой мужчины и женщины преобразовывали тела и пересматривали приоритеты сознания. В такой дискуссионной обстановке некоторые монахи не гнушались насмешками. В роскошно иллюстрированной Келлской книге, созданной в Британии или Ирландии около 800 года, Христос изображен с кельтской тонзурой: волосы сбриты с самой макушки и немного на затылке. А грешный монах подстрижен под «венец»; такую стрижку примерно столетие настойчиво продвигали католические английские реформаторы в рамках романизации британских земель, и к моменту изготовления манускрипта этот вид тонзуры уже доминировал на островах. Приверженцам «коронной» тонзуры нравилось думать, что она похожа на терновый венец Иисуса, но на рисунке в Келлской книге образ вышел не очень привлекательным: художник изобразил монаха лохматым и всклокоченным {16}.

Пока одни монахи энергично спорили о своих гигиенических привычках, другие предупреждали, что тут есть риск