Читать книгу "Напоминание старых истин - Анатолий Андреевич Ананьев"

толстовского текста покоряюще самобытна.

Пушкин советовал учиться русскому языку у московских просвирен. Но времена меняются... Бытует сейчас мнение, что вроде бы язык народа давно урбанизировался, а в силу этого — нивелировался и не имеет для нынешнего писателя того захватывающего интереса, какой имел раньше. Я в корне не согласен с таким утверждением. За нивелировку языка выдается его развитие, неизбежное (особенно в эпоху резких перемен, мощных социальных потрясений) и зачастую плодотворное. Так что речь народную полезно слушать и изучать и теперь, в век атома и космоса. Родниковые воды народной речи и поныне сохраняют свою удивительную способность животворить литературу, снимая с нее налет книжности, а то и литературщины.

Перерывы в работе над книгами, небольшие «зазоры» в ней нужны не только для пополнения лексикона, но и для расширения кругозора, для овладения новым материалом, для освоения и проникновения в новые пласты жизни. Эта вторая задача не менее важна и не менее сложна, чем первая. Но перерывы вовсе не являются остановками в привычном понимании этого слова, напротив — это мощные импульсы к новому движению, к разрешению новых задач, к обретению новых истин. «И обретай в пути, И ведай За далью — даль. За далью — даль!» Жизнь коротка, и писатель торопится, торопится, торопится «выложить» в своих книгах все, что хочется ему сказать людям. Но выложить все до конца, до исчерпания, конечно, не удается, да и вряд ли должно удаваться.

— Анатолий Андреевич, какая из написанных книг вам наиболее дорога?

— Ответить на ваш вопрос трудно: каждое дитя по-своему дорого. Пожалуй, назову все же «Козыри монаха Григория» — повесть, наименее замеченную критикой (хоть и многократно переизданную). Но если вы спросите, почему именно эту книгу я люблю больше других своих книг, я, наверное, не скоро найду ответ.

— Каким представляете вы себе своего читателя? Существует ли в вашем воображении некая модель идеального читателя? Является ли таким читателем критик?

— Вопросы подобного свойства нередко задают писателям. Помнится, проводилась даже специальная анкета под названием «Твой читатель» или что-то в этом роде. Отвечая на нее, многие авторы всерьез заявляли, что отчетливо представляют себе «своего» читателя, то есть сознательно выделяли из общей читательской массы некую группу или прослойку, для которой (пусть мысленно) предназначали плоды своего творчества. Вполне допускаю подобный подход, но для меня лично он неприемлем. Такая «избирательность», «предпочтительность» в отношении к читателю равносильна, по-моему, некоторой узости, «камерности» авторского видения, авторских задач.

Мое восприятие читателя таково: читатель един, как един народ в своих этических устремлениях, как едино человечество в своих понятиях о добре и зле. Если написанное мною волнует городского человека, то почему не должно оно волновать человека из деревни?! Я часто бываю и в городских, и в деревенских библиотеках и вижу, что одни и те же книги с равным интересом читают люди самых разных возрастов и профессий, горожане и сельские жители. Читают книги, ища в них не фотографический снимок окружающей их жизни, а то зерно, ту изюминку, что придает книге ни с чем не сравнимый «вкус», ища в них обаяние авторского таланта, тот непередаваемый колорит, что и носит название «авторской индивидуальности», «авторского видения».

Читатель тянется к добру, и «добрые» книги, как я заметил, в библиотеках никогда не залеживаются, а истрепаны бывают гораздо больше, чем книги «холодные», «безразличные». Так что читатель — массовый, а не элитарный читатель — неизменно чуток и к добру и к красоте, единство которых и составляет то, что привыкли мы именовать высоким словом: «искусство». Нет идеального читателя — есть читатель живой, человечный и чувствующий, и такому читателю — все карты в руки. А холодный и бесстрастный оценщик или надменный дегустатор литературе не нужен, он даже вреден ей, особенно в роли критика.

Критика — дело чрезвычайно ответственное, что, однако, понимают далеко не все, кто взваливает на себя эту ношу. Между критиком и «обыкновенным» читателем уже та разница, что читатель, найдя в книге «разумное, доброе, вечное», откликается на него, спеша подбодрить писателя благодарностью, выраженной в теплом и дружеском письме; критик же силится все в книге взвесить на аптечных весах — и когда это необходимо, и когда это совсем ни к чему. Между тем как рядовой читатель всегда бывает отзывчив именно на добро, мы с легкостью подчас льем в наших книгах человеческую кровь, как воду, и критика называет это драматизмом и воздает хвалу, поощряя таким образом авторов выливать новые реки крови на страницы своих произведений. В общем, мне кажется, что критика нередко уподобляется ОТК, работники которой далеко не всегда имеют квалификацию нужного разряда.

Я говорю это не с целью бросить упрек нынешней критике; среди критиков (как, впрочем, и среди прозаиков и поэтов) во все времена находились пристрастные и необъективные люди, «судьи неправедные». Поражает иной раз даже не предвзятость и тенденциозность той или иной критики, даже не узкий субъективизм, а мелкотемье и мелкотравчатость ее. Есть, конечно, и серьезные, взыскательные (не только к другим, но и к себе), вдумчивые критики, но больше таких — что по мелководью, по галечнику, россыпью рецензий... А ведь критика могла бы существенно влиять на литературный процесс: за примерами не далеко ходить — Белинский, Чернышевский, Писарев.

— Памятен ли вам первый критический отклик на ваши книги?

— Нет. Было что-то положительное, а что — вспомнить, конечно, можно, но это не стало тем событием, о котором помнят. Более памятна мне рецензия на книгу «Танки идут ромбом», написанная Е. З. Воробьевым. Первая рецензия на этот роман. Если бы вы спросили о более поздних, о критических статьях, я мог бы назвать ряд интересных, в которых по существу и достаточно глубоко разбиралось то, что в разные годы было написано мною.

— Публицистика, как и критика, — жанр довольно специфичный. Многие писатели боятся публицистических отступлений, полагая, что всякое вкрапление публицистики в прозу идет во вред последней. Вы же, не скупясь, отдаете публицистике целые страницы своих романов. В чем причина этого? Как уживаются в вашей прозе два столь несхожих способа мышления: художественный и публицистический?

— Вопрос ваш предполагает, что публицистика и проза, как сказал однажды Пушкин, «разделены чертой одной». Но, на мой взгляд, в художественном произведении нет ни прозы в «чистом» виде, ни публицистики в «чистом» виде. Если бы такая проза, свободная от элементов публицистики, и существовала, то она была бы, безусловно, бедна и неполна.

Смотря, впрочем, как понимать самый термин «публицистика». Если оценивать его лишь