Читать книгу "Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн"

нормального, живого и пульсирующего существования многих жизненно важных явлений – таких, например, как культура.

Любой творчески мотивированный человек сталкивается с необходимостью сопротивления в любом месте и в любое время. Но лишь в нашей стране, в нашем государстве, – сколь часто ни меняло бы оно своих размеров и названий, – в государстве, основной традицией которого является традиция тотального подавления, тотального насилия и тотального наступления на личную свободу, он сталкивается с ней постоянно.

И эта ситуация – как бы парадоксально это ни звучало – для творческого человека практически идеальная.

Каждый сопротивляется как умеет – в соответствии со своим темпераментом, душевными наклонностями, нравственными и интеллектуальными императивами.

Душевное и нравственное здоровье, как и физическое здоровье каждого из нас, напрямую зависит от сопротивляемости организма. Потому что способность к сопротивлению – это способность к продолжению жизнедеятельности.

Существует неистребимая энергия сопротивления, которая не только не должна, но и не может никуда исчезнуть.

Она лишь может и должна искать и находить все новые и новые формы и стратегии, продиктованные конкретной исторической реальностью.

Энергия сопротивления – сопротивления злу, тотальной лжи, смерти – это, собственно, творческая энергия и есть.

Главные битвы происходят в пространстве языка. И эти битвы вовсе не гибридные. Это битвы с самой «гибридностью».

И именно поэтому снова становятся такими важными – и для социальной диагностики, и для социальной терапии – поэзия, литература, искусство.

Художник знает, что такое сопротивление. Понимая творческий процесс как преодоление сопротивления материала (чем сильнее сопротивление, тем важнее и интереснее и процесс, и результат), он понимает, что и сам он, и то, что он делает, есть, в свою очередь, материал, сопротивляющийся его же собственным дальнейшим усилиям.

Искусство предполагает бесстрашие. Не бытовое геройство, а именно творческое бесстрашие. В любом другом случае оно уже не вполне искусство.

Нельзя быть бесстрашным во всех обстоятельствах. Но задача художника находить те зоны, те территории, те условия и те обстоятельства, где он ничего и никого не боится. Художник, пугливо озирающийся по сторонам (что, собственно, и есть самоцензура), ничего сделать не сможет.

Я назвал тогда всего два слова. Но, к сожалению, забыл о третьем, не менее важном. И тоже на «с». Это слово «солидарность», сегодня по степени актуальности и еще не вполне осознанному, но безусловно мощному потенциалу возможностей оказавшееся впереди многих прочих.

В наши дни если с чем-то и связана столь же робкая, сколь и необходимая надежда, то именно с ним, с этим словом, которое может и будет работать и приобретать новые смысловые оттенки в сочетании с другими более или менее важными словами.

И да минует его, как и первые два слова на «с», соблазн хотя бы на минутку, хотя бы ради мысленного эксперимента связаться с «мичуринским» словом «гибридный».

А всё оттуда

Уже довольно давно существует мнение, ставшее в каком-то смысле авторитетным и респектабельным, в соответствии с которым одной из фундаментальных причин пузырящегося вокруг социального зла является тотальная ядовитая постмодернистская ирония, как бы отменившая разницу между добром и злом, верхом и низом, черным и белым, красивым и безобразным и прочими базовыми нравственными и эстетическими оппозициями.

Вот и совсем недавно в статье одного умного и проницательного человека я прочитал что-то вроде того, что ползучая ресталинизация наших дней – оттуда же. Что беда в том, что они – реакционеры и сталинисты – очень серьезны, и в этом их сила. А мы, мол, умеем только шутить. И в этом, мол, наша слабость.

Не согласен.

Во-первых, не надо бы все-таки впадать в традиционнейшее заблуждение и путать причины и следствия.

Во-вторых, неправда – мы умеем не только шутить. Мы умеем и гневаться, и печалиться, и впадать в сентиментальность, и, к сожалению, предаваться унынию. И – что самое главное – для артикуляции всех этих сильных чувств у нас есть язык. Он есть. И он далеко не всегда пропитан «ядом» иронии.

В-третьих, в истории бывают периоды, когда ирония и смех становятся самыми действенными, самыми эффективными механизмами сопротивления. Бывают периоды, когда ирония служит не только универсальным анестезирующим средством. Она, ее механизмы и способы формообразования практически в одиночку противостоят нарастающему абсурду, позволяя нам понимать абсурд именно как абсурд. А абсурд не страшен, потому что чаще всего он смешон.

Люди моего поколения, а также те, кто чуть старше или чуть моложе, хорошо помнят, какую поистине катарсическую роль играл в жизни людей анекдот.

Чем ничтожнее в общественном сознании становится пространство так называемой официальной культуры, тем большее место в нем начинает занимать культура неофициальная. А также – фольклор.

О той роли, что играли и сыграли в свое время самиздатские сборники стихов, магнитофонные кассеты с не исполнявшимися по радио песнями и посещения мастерских художников, сказано уже много, в том числе и мной – не будем повторяться.

Что же касается городского фольклора, то самыми главными, самыми свободными, самыми гибкими и самыми универсальными его жанрами стали во второй половине XX века частушка и анекдот. Они же – соответственно – поэзия и проза. Они же – проповедь, кафедра, общественная дискуссия, свободная пресса и все то, что в наши дни называется «лентой новостей» или «актуальным комментарием».

Посредством именно этих – летучих и бесконечно мобильных жанров общество реагировало на различные, в том числе и тревожные, в том числе и грозные, события.

Однажды в процессе одной из дискуссий по поводу позитивной или негативной роли иронии я сказал, что коммунистический тоталитарный режим был побежден анекдотом. Так и сказал: «Советскую власть сокрушил анекдот».

Если это и полемический перехлест, то, по-моему, не такой уж сильный. Во всяком случае, я и теперь с большой степенью убежденности повторил бы тот свой тезис.

Но в те времена анекдот всегда располагался как бы за стенами официальной жизни – можно метафорически сказать: «за кремлевскими стенами».

А в наши дни – похоже, что внутри. Нет, даже не так. Все эти стены и то, что внутри их, и то, что вокруг них, и то, что ниже, и то, что выше их, – все это вместе басни, внутри матерной частушки, внутри блатной песни.

Когда-то мне очень нравилось, – впрочем, нравится и сейчас, – одно раннее стихотворение Натальи Горбаневской. Оно маленькое, его совсем нетрудно процитировать полностью. Вот оно:

А я откуда? Из анекдота,

из водевиля, из мелодрамы,

и я не некто, и я не кто-то,

не из машины, не из программы,

не из модели. Я из