Читать книгу "Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский"

всей его жизни – к догадке о несовпадении «собственного я» и бытия, отмеченного желанием, – оказались истинными в первую очередь в его собственном случае. Этим объясняется повсеместно ощущаемая, но до сих пор не нашедшая адекватного толкования непроницаемость фрейдовского бессознательного для анализа: своим возникновением аналитический метод обязан преграде в желании своего создателя, которое для порожденного им продукта всегда остается чем-то чуждым.

В любом случае, именно эта однажды упомянутая Лаканом «нечистота помыслов», сделка Фрейда со своим желанием, стала мощным импульсом, позволившим фрейдовской мысли так быстро шагнуть к формированию учения о существовании желания и его функционирования посредством речи.

Произошло это не в результате независимого решения определенных клинических и теоретических задач, на чем косвенно настаивают биографы отчасти из почтения к фигуре Фрейда, отчасти из неспособности понять, как сочетается его настояние на доказуемой реальности открытого им предмета с размахом амбиций, который явно свидетельствует о присутствии желания, выходившего за пределы кропотливого научного поиска. Напротив, в сугубо аналитическом ракурсе Фрейд обязан своим успехом исключительно желанию, состоявшему в преследовании того, что он опознал как частичный объект, которым выступает речь истерического субъекта. Поскольку субъект этот выходит на авансцену в виде жертвы притеснения со стороны носителя генитальной позиции, его речь, как и подобает частичному объекту, оказывается расположена на границе этой позиции, на ее периферии. Состояние истерички, охваченной желанием взять слово, чтобы, перебив генитального мужа, произнести страстную и искреннюю глупость, представало для Фрейда объектом а.

Тем самым то, что Фрейд считал успешно произведенной сублимацией, в ходе которой ему удалось облагородить естественное мужское влечение к истеричке и разрешить его в ходе теоретизации ее симптома, на деле было влечением к этому симптому. Его частичное заблуждение состояло лишь в том, что объект своего влечения он принял за цель – ошибка, впоследствии проработанная и исправленная им путем введения различных составляющих влечения, объект и цель которого оказались в итоге различены[14].

На проработке этого влечения и основывается переход желания Фрейда в то, что впоследствии обрело форму и наименование «желания аналитика». Желание это ни на одном из этапов своего становления, даже в зрелой форме, не было чистым «желанием анализировать». Любая попытка их отождествить оборачивается ретроспективным вытеснением желания, послужившего почвой возникновению анализа и сохраняющего свою действенность в новообразовавшемся профессиональном желании.

Вытеснение это вписано сегодня в самое ядро аналитической практики и в известной степени служит залогом ее бестрепетности и уверенности в прочности своих оснований. Именно вытеснением во многом и питаются опасения аналитиков сблизиться со вспомогательными инициативами психологического толка и утратить свои привилегии, поскольку подобные инициативы изначально не содержат никакого другого желания, кроме заявленного на уровне метода. Это не означает, что их основатели и последователи лишены своего желания, но последнее остается их личным достоянием, открепленным от постулатов той или иной психотерапии. Хорошо известные жалобы клиницистов на «выгорание», burnout, обязаны именно этому факту. Выгорание по существу означает, что инстанции желания доступ в практику закрыт, из-за чего специалист пребывает в постоянном поиске источников энергии, носящих посторонний, искусственный характер.

Психоаналитическая практика, напротив, остается собой именно благодаря тому дополнительному элементу, вокруг которого анализ формируется как жемчужина вокруг песчинки. Не приписывая этот элемент личной инициативе Фрейда или его изобретательскому таланту и не смешивая его с тем, что сам Фрейд говорил о своем детище, его необходимо искать в месте. Если анализ и питающий аналитика импульс долгое время наделяли интеллектуальной и клинической автономией, то лишь потому, что в основании желания анализировать находится другое желание. Его наличие и обусловливает внешнюю гетерономность, на которой анализ воздвигнут. Именно гетерономность – а не этическая или иная выдержанность специалиста – позволяет аналитику удержаться от того, что Фрейд, пеняя самому известному его ученику, называл непростительной уступкой, грехопадением последнего, настаивая на том, что тот должен был отказать в наслаждении своей любимой пациентке. Причина неспособности отказать состояла не в силе желания Юнга, а, наоборот, в том, что его анализ оказался плачевным образом лишен гетерономности желания. Именно поэтому, а вовсе не из-за недостатка твердости перед лицом искушения (на что напирает Фрейд в своем наставительном письме), Юнг был обречен уступить эротическому предложению. Уверенный, что может обойтись без фрейдовской науки, в нужный момент он не обнаружил в себе желания, которое сделало бы гораздо более сладострастным не уступку истеричке, а отказ ей.

О несовместимости фрейдовского и юнговского учений сказано немало, но можно еще раз с озвученных позиций разобраться, что, собственно, не устраивало Фрейда в юнгианском предприятии. Чаще всего подчеркивают теоретическую несоотносимость двух проектов, однако подлинное разграничение пролегает там, где действия Юнга были расценены Фрейдом не как предательство, а как занятие позиции, о которой Фрейд в дальнейшем справедливо отзывался как о позиции анализанта. Его намеки на этот счет систематически расценивались как месть отпавшему ученику, попытку низвести его вклад до клинического случая, тогда как в действительности речь идет о простой констатации. Юнгианство на том уровне посвященности, который был заложен в него создателем, не знает и не хочет знать, что такое истерия и вписанное в нее желание. От Фрейда здесь не ускользнуло, что сама символистская антропоцентричность юнговского движения по своим характеристикам чрезвычайно напоминает плод истерического знания. Именно истеричка склонна к настойчивой диагностике разнообразных психологических типов, непременно отыскивая в их кругу свое место и тем самым задерживаясь на позициях умеренного нарциссизма, всегда нестойкого, поскольку среди своих типологических пристрастий она продолжает искать затерявшийся любовный объект. Любая популярная психологическая теория, основанная на «классификации типов», выступает продуктом заинтересованности истерички не только в собственной принадлежности, но и в тех ограничениях и препятствиях, с которыми может столкнуться желание ее воображаемого партнера и которые в ее фантазии всегда заключены в ней самой.

В этом смысле та сумма знаний, которой психологи привыкли оперировать в попытке диагностировать расстройство нарциссического типа, остается глубоко обманчивой. В любом намеке на нарциссизм специалисты видят проявления сосредоточенности на собственном образе, хотя в большинстве случаев речь идет о субъекте, задержавшемся на пороге истерической, страстной и одновременно двусмысленной поддержки желания другого. Нарциссизм может разрешиться только в акте воссоздания любовного объекта, желание которого подвергается истеричкой тестированию. Истеризованный субъект желает знать, до какой степени возможный партнер способен вынести его специфичность – всегда преувеличиваемую, но создающую вполне реальную преграду тому, что истеричка понимает под любовью. При этом она исходит из того, что партнер ни на чем ином, кроме воплощенной в ней проблемы, не сконцентрирован. Лишь убедив себя в этом, истеричка начинает ему содействовать, предлагая как истинные, так и ложные ключи к своему желанию.

Ее содействие, будучи неосторожно