Читать книгу "Двойное дно - Виктор Топоров"

И тут зал окончательно сорвался на крик. Кричали разное, но в основном многократно повторялись две фразы: «Позор!» и «Пошел ты на х… Топоров!» Запомнилась и еще одна, прозвучавшая, правда, только единожды:

— Такие, как Топоров, и убивали нас в Белом доме!

Их… в Белом доме… И конечно же, такие, как я…

Я простоял на сцене минут пять, ожидая, пока ведущий утихомирит собрание. Ведущий не спешил, явно наслаждаясь эффектом коллективной площадной брани. Никуда не спешил и я. Стоять на сцене под градом оскорблений было хорошо и легко: я понимал, что совершаю гражданский поступок, впервые, а может быть, и единственный раз в жизни. Бессмысленный, не исключено, смешной, но гражданский. И судя по тому, как развивались события в первые сутки после расстрела (позднее в прессе промелькнет «обстрела») Белого дома, — поступок, в достаточной мере рискованный. Поэтому и толпа в пятьсот представителей творческих союзов не пугала меня и даже не удручала, а в основном потешала. Хотя, конечно, врагу не пожелаешь такой потехи.

Наконец режиссер-постановщик «Торпедоносцев» и «Противостояния» насытился услышанным.

— Я запрещаю вам впредь бывать в Доме кино, — обратился он ко мне.

Пожав плечами, я сошел со сцены и направился на свое место в зале. Не потому, что мне так уж хотелось досидеть до конца, — нет. Честно говоря, я все же надеялся, что найдется хоть кто-нибудь, кто меня поддержит. То есть не поддержит — в поддержке я на тот момент не нуждался, — а вслед за мной так или иначе осудит это безумие.

Не нашлось. Матерная брань сопровождала меня по дороге к своему креслу в зале, матерная брань не прекратилась и потом. Выждав еще пять минут (по часам), я встал и направился на выход. Когда я был уже у дверей, Аранович (по-видимому, подслеповатый) уставился туда, где я недавно сидел, и, радостно осклабясь, объявил:

— Видите, публика просит вас покинуть зал.

— Я и сам ухожу, — ответил я от дверей. — А слова, обращенные ко мне, предлагаю включить в резолюцию, адресованную Ельцину.

Я вышел, ожидая, что меня догонят и изобьют. Но этого не случилось. Я прошел километр от Дома кино до своей улицы Чехова, прихватив по дороге водки и пива, но никто не напал на меня даже в темной подворотне. Я просидел ночь за стаканом, ожидая, что за мной придут, но за мной не пришли. Как только непосредственная опасность для его личной власти отпала, президент (вернее, уже узурпатор) утратил малейшую кровожадность — и это сразу же распространилось сверху вниз по всем инстанциям. Всё — и применительно ко мне тоже всё — кончилось полным пшиком.

Уже наутро мне позвонили трое сидевших накануне в Доме кино и поблагодарили за «отважное выступление». Потом позвонили еще десятка полтора, узнавшие о происшедшем с чужих слов. Даже чисто количественно этого было маловато, да и люди звонили мне именно что чужие. Прошло какое-то время — и «позорная» точка зрения на белодомовскую трагедию, высказанная тогда, стала общепринятой.

А сегодня, скорее всего, люди, бывшие на том собрании, весь этот эпизод — и собственные чувства, и собственную брань — забыли. Аранович вскоре запутался в темных дачных делах с Собчаком и Алексеем Германом, а потом умер. В Дом кино меня, впрочем, стали всячески зазывать еще при нем, а уж после… «Я, лично я, перед вами извиняюсь от нашего общего имени, Аранович давно умер, о чем вообще разговор», — убеждала меня, названивая по телефону, какая-то референтка Союза кинематографистов.

Да и действительно — о чем? Израиль Меттер на знаменитом собрании единственный аплодировал выступлению Зощенко — и гордился потом этим всю жизнь. А живи я сам в сталинские времена — хватило бы у меня духу на такое выступление или нет? Вопрос не столько гипотетический, сколько академический — меня наверняка посадили бы гораздо раньше. Без всякого выступления и, не исключено, без какой бы то ни было вины. Так или иначе, 5 октября 1993 года я совершил гражданский поступок — и за это прощаю себе многое. А мои, с позволения сказать, коллеги — прощаю ли я им?

Бог простит…

Мое политпротивостояние властям предержащим началось едва ли не во младенчестве, причем «со второго захода» я чуть было не посадил мать. Ехали мы с ней в трамвае, и я ни с того ни с сего поинтересовался:

— Мама, а Ленин жив?

— Нет, сыночек, умер.

— А Сталин жив?

— Конечно!

— Мама, а когда Сталин умрет?

Мама схватила меня и выбежала из трамвая на первой же остановке. Было мне тогда года три.

А за год до этого я посрамил на импровизированном допросе родного отца.

— Кого ты больше всех на свете любишь, сынок?

— Сталина.

— Ну допустим. А после Сталина?

— Маму.

— Это правильно. А после мамы?

— Маму Таню.

— Что ж, ладно. А после мамы Тани?

— Катю. (Так звали домработницу.)

— Ну хорошо, Катю. А после Кати, — спросил мой не привыкший сдаваться без боя отец.

— Кошку.

— Сынок, но почему же кошку?

— Потому что она мышов ловит.

Так мне это задним числом пересказали, заодно объяснив и причину: я был крайне недоволен очередным отцовским подношением. Однако в большинстве остальных случаев моя оппозиционность была сугубо бескорыстной.

В семье и в кругу знакомых все, естественно, ненавидели Сталина. Коммунисты в доме вообще не бывали — их словно бы не существовало. Мать то и дело таскали на допросы и пытались вербовать — она отговаривалась своей якобы патологической болтливостью, мешающей ей хранить любую государственную тайну. С гордостью рассказывала она о том, как однажды разоблачила посещавшую наш дом стукачку.

Это была какая-то незначительная писательница, суетливая и чрезмерно льстивая. Она ввела в обиход и то и дело повторяла выражение «салон сестер Топоровых». То же выражение употребил в разговоре с матерью на очередном сеансе вербовки и следователь НКВД. Мы, мол, знаем обо всем, что говорится в салоне сестер Топоровых. И вот однажды, проходя по Литейному с этой писательницей мимо Большого дома и расположенного напротив и чуть наискосок Дома писателей, мать как бы в шутку заметила: «Проходим мимо вашего заведения». Писательница возмутилась: «Кто вам сказал? Это клевета! — И, выдержав паузу, добавила: — Это государственная тайна!» В доме у нас она с тех пор бывать перестала.

Отец мой, правда, предпринял неуклюжую попытку конформизма («Компромисс с судьбой, как правило, бывает односторонним», — заметил Станислав Ежи Лец). Читая в университете курс, но не имея научной степени, он поддался на уговоры друзей защитить диссертацию и для пущей проходимости взял стопроцентную, как ему представлялось, тему «Ленин как практикующий адвокат». Но увы! За пару дней до кандидатского экзамена по профессии он позволил себе публично пройтись по поводу профнепригодности будущих экзаменаторов — и на экзамене его мстительно завалили, после чего он, понятно, ушел из университета. Вопрос, на котором его срезали, относился к бракоразводному праву в Древнем Риме. Но, конечно, это отца не извиняет: с такими повадками ему следовало знать всё.