Читать книгу "Непобедимое солнце. Книга 1 - Виктор Пелевин"

Я еще раз поглядела на плакат. Хоть я понимала каждую фразу Сары, общий смысл от меня ускользал. Но зато он скользил все веселее и веселее.

– А при чем тут эмодзи?

– Это один из инструментов порабощения человека.

– Опять не понимаю, – пожаловалась я.

– Вот, прочитай…

Сара дала мне самопальную брошюру, раскрытую на развороте. Часть текста была отчеркнута на полях желтым маркером. Я прочла примерно следующее (перевожу очень вольно):

СМЫСЛ И НАЗНАЧЕНИЕ ЭМОДЗИ

Эмодзи – это попытка правящей олигархии сдвинуть человечество еще ближе к стойлу. Почему клавиатура с эмодзи так назойливо вылезает на вашем мобильном? Эмодзи дают куда более убедительные, быстрые и лестные способы саморепрезентации, чем слова. Соблазняют использовать их для интимного самовыражения, хотя не выражают ничего индивидуального. Они предлагают человеку фальшивое отражение его эмоционального состояния («а я такая – »), которое нравится ему больше, чем настоящее: фейк-отражение моложе, чище, ярче, гламурней – и потребитель с удовольствием делегирует эмодзи права своей микрофотографии. Эмодзи – это протез селфи, за которым можно временно спрятать свою мерзкую рожу. Эмодзи постепенно выводят человека из второсигнального космоса и помещают его в категорию няшных уточек, управляемых с помощью эмоционально заряженных символов. Команды-слова можно оспорить с помощью других слов. А оспорить эмодзи-скрипт невозможно, поскольку он обращается не к разуму, а к сфере эмоций и секса. Вот так наши новые хозяева планируют командовать нами дальше. Этот способ машинизации человека – стратегическая подготовка к установлению диктатуры искусственного интеллекта. Так называемое «Просвещение» продолжается, но на новом этапе оно отбирает у человека «достоинство свободного разума», выданное ему когда-то, чтобы убить в себе бога. Этот процесс идет в современной культуре сразу по многим направлениям…

К этому моменту я устала вдумываться в слова, а ни одной эмодзи тут не было. Я протянула брошюру Саре.

– Оставь себе, – сказала Сара. – Ты поняла? Они не собираются с этим бороться. Они хотят на этом заработать.

– Как? – спросила я.

– Ты последние «Звездные Войны» видела? – спросил Андреас.

Я кивнула.

– Помнишь, там была обезьяна, которая сварила шлем Кайло Рена красными швами? Красиво, да? Вот мы и есть такие имперские сварщики. Мы не считаем, что Первый Орден – это хорошо. Но это реальность сегодняшнего дня. Кто-то в нашей империи должен все это придумывать – шлемы, секиры, униформы. Так, чтобы даже под ситхским гнетом жить было чуть веселее. Чтобы в дизайне реальности оставался как бы намек на возможность простого человеческого счастья. На некоторый люфт, необязательность ужаса, временный расслабон… Обезьяна со сваркой, которая делает шлем Кайло Рена чуть прикольней – не повстанец. Она живет в империи и сохраняет к ней полную лояльность. Повстанцем благодаря ее помощи становится сам Кайло Рен. При этом он продолжает руководить Первым Орденом и бомбить всю Галактику – но при взгляде на его новый шлем мы ощущаем, как бы это сказать, новую надежду.

– A New Hope, – повторила я.

– Да, именно. В прошлом веке американским культурным героем был rebel without a cause. А в эпоху тотальной слежки им может быть только rebel without a cop[3]. Сама подумай, какой повстанец со смартфоном? Ну подожжет он пару помоек, так ведь его с пяти углов снимут и по геолокации пробьют. Поэтому надо сделать так, чтобы повстанца никто не смел преследовать. А для этого его восстание должно стать мэйнстримнее самого мэйнстрима, понимаешь? Оно должно быть таким, чтобы за борьбу с повстанцами копов выгоняли с работы…

Сара, видимо, догадалась, что до меня плохо доходят американские культурные коды, и сжалилась.

– Я тебе просто объясню, – сказала она. – Империя сегодня – это не власть государства. Это власть больших корпораций. Государственный контроль – последнее, что им как-то противостоит, поэтому эстетика антигосударственного анархизма будет этими корпорациями востребована. Возможно, востребован будет даже прямой бунт против традиционной центральной власти – но не против корпораций и банков. Знаешь, кто перед тобой? Подстилки самой зловещей ветви информационного капитализма, позирующие в качестве бесстрашных молодых героев. Продажный марвел духа. Их главным продуктом является романтическая поза, полностью очищенная от всего, что она подразумевает. То есть от всего, что делало эту позу романтичной…

Андреас карикатурно вздрагивал при каждой ее фразе и строил страдальческие гримасы, словно в него одна за другой попадали пули.

– А что конкретно они хотят продавать? – спросила я.

Андреас открыл было рот, потом изобразил на лице испуг – и указал на Сару.

– Она мне все равно слова вымолвить не даст. Пусть сама и объясняет.

Сару не надо было просить два раза.

– Они хотят продавать «дезолоджи», – сказала она. – Это слово придумал, кстати, не Андреас, а Майкл. Хотя с таким же успехом можно было назвать это «идеозайн».

– Desology sounds better, – ответил Андреас. – Отдает дезинформацией и маскировкой. И одновременно наукой. Вместе получается игра.

– А что это такое – «дезолоджи»?

– Идеология вместе с дизайном, – сказала Сара. – Дизайн, являющийся идеологией. Идеология, хитро продвигаемая через дизайн. Новый шлем Кайло Рена. Короче, вот это…

И она снова кивнула на висящего на стене анархипстера.

– Они хотят разрабатывать идеологический дизайн, который будет раскрывать себе навстречу человеческое сердце, а потом закачивать в это сердце культурный код, полезный для больших корпораций.

– А можно пример такого дизайна? – спросила я.

– Можно. Вот эта яхта. Она как бы продвигает идею, что в нашем мире можно быть отрешенным психоделическим романтиком с чистой совестью – и бороздить моря на кораблике за пятьдесят лямов.

Мне, кстати, при виде раскраски пришло в голову именно это.

– А какой идеологический дизайн купят большие корпорации? – спросила я.

– Ну как какой. Отсутствие всякого внешнего надзора за их деятельностью, поданное потребителю как благородный анархизм, офшорная коммуна, мульти-культи с ганджей, свобода от полицейского гнета и левизна… Вот эти самые анархо-эмодзи для айфона. Это, конечно, подло. Но пока недостаточно подло, чтобы убедить инвесторов.

– Почему? – спросила я чуть заплетающимся языком. – Это вполне достаточно подло. Во всяком случае, на первый взгляд.

Сара нравилась мне. Еще мне нравился Фрэнк, но он пока не произнес ни слова – только сосредоточенно вертел косяки. Интересно, думала я, Мэй его девушка? Или кто-нибудь из трех парней – его бойфренд?