Читать книгу "Наследство - Вигдис Йорт"

В самом начале Борд подчеркнул, что если мать с отцом относились бы к нам одинаково, то не стали бы писать завещание, потому что в этом случае закон о наследстве все расставил бы по местам.

Борд подсчитал расходы, о которых я, давно оторвавшаяся от семьи, и понятия не имела, а вот Борд не забыл. Речь шла о коммунальных платежах за квартиру и разнообразных видах материальной помощи. Борд много раз напоминал об этом, беседуя с отцом, и отец пообещал ему это учесть при разделе наследства, но, как оказалось, солгал и посулил это, просто чтобы Борд успокоился и прекратил затрагивать эту тему. Борд заговорил теми же словами, что и Клара.

Борд заявил, что если даже Астрид и оплачивала коммунальные взносы за дачу на Валэре, то это вполне справедливо, ведь именно ее семья и жила на этой даче столько лет. Он сказал, что совсем недавно дачи подключили к общей системе водоснабжения и канализации, и родители передали их в наследство, уже уплатив за это соответствующий взнос. И еще отец заплатил так называемый сбор на документацию, а новая сумма взноса оказалась на сорок процентов выше предыдущей. Так зачем они вообще вызывали первого оценщика? Чтобы тот оценил дачи как можно дешевле, и Астрид тогда заплатила бы сущие гроши, «и все это за наш с Бергльот счет»? Он снова назвал мое имя.

«Что же касается детей, – написал в заключение Борд – они уже взрослые, и рассказывать все подробности этого конфликта необязательно – они и так успели составить собственное представление о случившемся».

Всего через час, без десяти три, пришел ответ от Астрид. Я сидела в привокзальном кафе, а на руке у меня были часы с новой батарейкой. Астрид писала, что Борд все исказил, но тот сразу же ответил, что ничего он не искажал, после чего между ними завязалась ожесточенная перепалка о каких-то расходах и выполненных работах, мне неизвестных. Мне Астрид написала, что, разумеется, она относится к моим словам серьезно, она всегда относилась ко мне серьезно. Значит, она все же прочла мой ночной мейл, это хорошо, хотя, скорее всего, прочла она его, потому что я отправила его не ей одной. Астрид изъявила желание встретиться со мной, и – подчеркнула она – она просила разрешения заехать ко мне еще вчера, чтобы поговорить со мной лично.

Желание похвальное, но встречаться мне не хотелось, все во мне противилось этой встрече. Из этого все равно ничего не вышло бы, у нас никогда ничего не получалось, мне вечно отводилась роль слушателя, которому следует понять чужую боль, понять, как страдают родители, и ведь я тому причиной. Я давно изучила выражения, к которым она прибегала, обычно такие беседы нагоняли на меня тоску и выводили из себя. Астрид желала добра, только не мне. Она действовала из лучших побуждений, в этом я не сомневалась, хотела, чтобы мы помирились и действовали сообща, но некоторые препятствия не преодолеть, иногда приходится сделать выбор.

Во второй раз я увидела Бу Шервена возле стойки регистрации в аэропорту Форнебю. И Бу Шервен, и я летели в Словакию, где должны были представить норвежскую литературную модель молодым писательским организациям. Бу представлял Общество писателей Норвегии, а я – Норвежский издательский форум. В совет правления я вошла, потому что мою кандидатуру предложила Клара, которая была заместителем председателя. Это было последнее, что она сделала перед переездом в Копенгаген. О приглашении посетить Словакию объявили на первом же моем заседании правления, а никто другой поехать не смог, я же с радостью согласилась – мне очень хотелось убраться куда-нибудь подальше.

За семь месяцев, прошедших с того дня, когда я познакомилась с Бу Шервеном в фойе Норвежского театра, моя жизнь совершенно изменилась. Я уехала от мужа, с которым теперь делила ответственность за воспитание детей, осознала собственную травму, обвинила в ней родителей, утратила связь с семьей и начала посещать психоаналитика. В аэропорт я приехала прямо с сеанса, вздернутая и беспокойная. Зарегистрировавшись на рейс, мы с Бу Шервеном засели в кафе в зале вылетов, я выложила ему всю историю, а Бу выслушал ее.

Я пережила травму, была угнетена и подавлена, но начала ходить к психоаналитику, сделала шажок в сторону изменений, запустила механизм, пусть болезненный и полный опасностей. У меня хватило сил встать, принять душ, почистить зубы и собрать вещи. Невероятно, но паспорт с деньгами я тоже не забыла, все оказалось не сложнее, чем стирать белье. Я осилила зарегистрироваться на рейс вместе с Бу Шервеном и сесть на самолет до Словакии. Самолет был белый. Облака тоже были белые, а небо над облаками – бело-синим. Мы пили белое вино и становились невесомыми, почти прозрачными, словно воздух. Мы приземлились, нас встретил белый автобус, в котором мы доехали до белого дворца в парке, где росли цветущие черешневые деревья. Комната была белой, и кровать тоже, утро было белым, и хлеб, и ночи – белые, а словацкие поэты – бледными. Что же с ними дальше будет? Что дальше будет с нами со всеми? Мы пили прозрачную водку и лежали, открыв глаза, в траве, белой от черешневых лепестков, а словацкие поэты цитировали непостижимые стихи – несомненно, белые. Бу танцевал под деревьями, Бу превратился в ангела, побелев с головы до ног. Когда на следующее утро мы проснулись, на белой скатерти в просторной, залитой светом столовой с выкрашенными белой краской стенами лежал белый сыр и стояло молоко. Человек умеет одновременно испытывать противоположные чувства – быть несчастным и сломанным и тем не менее переживать мгновения радости, которую несчастье лишь усиливает, или даже не мгновения, а часы или, как тогда, в Словакии, двое суток подряд.

Среда, шестнадцатое декабря, утро. Снег растаял, за окном снова висела сумрачная серость и накрапывал дождь, я пила кофе и редактировала статью об Эльфриде Йелинек и думала, что мне следует ответить Астрид. Потому что она, несмотря ни на что, протянула мне руку. Она и сама понимала, что протягивает руку, и не знала, как я на это посмотрю. Она протягивала руку, скорее, с мольбой, а не по-дружески, и с моей стороны будет несправедливым не объяснить, как я воспринимаю этот жест с ее стороны. Я отложила статью об Эльфриде Йелинек и написала Астрид, что мы вполне можем разговаривать и общаться, но мне сложно, когда она закрывает глаза на важнейшие для меня вещи. Она никогда не упоминает о них и игнорирует, и особенно очевидно это в таких ситуациях, как сложилась сейчас. «Я вовсе не требую, – писала я, – чтобы ты выбрала между мною и родителями». Астрид всегда относилась к отцу с матерью совершенно не так, как я, и ее детство было иным. Но она не должна себя вести так, будто я ни о чем ей не рассказывала, пусть даже эта история для нее неудобоваримая и мерзкая. «Ты должна преодолеть это», – написала я. Сохранить наши отношения получится, только если она примет мою историю.

«Мы можем поговорить, когда все эти дачные дрязги улягутся. Но только при указанном условии. Хорошего тебе Рождества и счастливого Нового года».

Я считала, что выразилась предельно ясно и теперь могу рассчитывать на спокойное и мирное Рождество. Я прочла написанное вслух Кларе, и та сказала, что я, как всегда, очень добрая, но посоветовала все равно отправить этот мейл, чтобы меня оставили в покое. Мейл я отправила прямо во время разговора с Кларой, я слышала, что мне звонит еще кто-то, но я же в этот момент разговаривала с Кларой, а когда попрощалась с ней, то увидела, что звонила Астрид, и порадовалась, что не смогла ответить, зато отправила ей мейл, искренний и выстраданный.